— О Господи, Алехандро. Почему? Почему такое случилось
с нами? С ним?
— Потому, что такова жизнь. Назови это судьбой, если
хочешь.
— Я бы назвала это проклятием.
Он устало улыбнулся и вздохнул.
— Малыш…
Ей следовало знать, но было тяжело говорить об этом.
— Да?
— Не знаю, помнишь ли ты, но газетчики сделали
несколько снимков, когда уводили Люка.
Затаив дыхание, он следил за выражением ее лица и понял, что
она не помнит.
— Эти подонки, почему они лишили его возможности уйти
достойно? Отвратительные, безнравственные…
Алехандро покачал головой.
— Кизия, они сняли тебя. Его слова вызвали эффект
разорвавшейся бомбы.
— Меня? Он кивнул.
— Господи!
— Они решили, что ты его дама сердца, мне пришлось
попросить адвоката позвонить им с просьбой не публиковать снимки и не называть
твоего имени. Но к тому времени они уже выяснили, кто ты. Кто-то увидел снимки,
когда их проявляли. Не повезло.
— Они напечатали снимки? Она сидела не шевелясь.
— На первой полосе. Эдвард звонил несколько раз.
Кизия откинула голову и рассмеялась. Это был нервный,
истерический смех. Неожиданная для него реакция.
— Кажется, на этот раз мы купились. Разве нет? Эдвард,
должно быть, умирает, бедняга.
В голосе ее, однако, звучало раздражение, а не сочувствие.
— Мягко говоря.
Алехандро испытывал что-то вроде жалости к человеку, который
казался просто убитым, раздавленным предательством.
— Ну, как говорится, за все приходится платить.
Насколько ужасны снимки?
— Насколько вообще возможно.
Она была в истерике в тот момент, когда фотографы их
заметили. Алехандро вынул из-под кровати газеты и протянул ей. На первой
странице была фотография, запечатлевшая лишившуюся чувств Кизию в объятиях
Алехандро.
Увидев это, она съежилась и взглянула на подпись: «Знатная
наследница Кизия Сен-Мартин, тайная подруга бывшего заключенного Лукаса Джонса,
потерявшая сознание после…» Это было хуже, чем они представляли.
— Мне кажется, Эдвард больше всего обеспокоен тем, в
каком состоянии ты сейчас находишься.
— Да уж. Эта история его подкосит. Ты не знаешь
Эдварда.
Она была похожа на ребенка, испытывающего страх перед своим
отцом. Это показалось Алехандро странным.
— Он знал о Люке?
— Не все. Фактически он знал, что я брала у него
интервью и что в последние несколько месяцев в моей жизни кто-то появился. Я
думаю, все равно рано или поздно это бы выяснилось. Мы были очень счастливы.
Жалко, конечно, что все так произошло. Звонили из газет?
— Несколько раз, я сказал им, что нет ничего нового и
что ты улетела обратно в Нью-Йорк. Думаю, теперь они отстанут от тебя и будут
ждать в аэропорту.
— И в вестибюле.
Об этом он не подумал. Что за сумасшедшая жизнь!
— Мы позвоним менеджеру и договоримся переехать отсюда.
Я хочу перебраться в «Ритц». Там они нас не найдут.
— Нет, конечно. Но тебе не избежать огласки, если ты
хочешь пойти завтра к Люку в тюрьму.
Она встала и посмотрела на него с ледяным выражением.
День пролетел в молчании и сигаретном дыму. Их переезд в
«Ритц» прошел незамеченным. Пятидесятидолларовый «подарок» хозяйке возымел
действие. Она проводила их через запасной выход. Никто не позвонил им в «Ритц».
Кизия сидела, погрузившись в свои мысли, и почти не
разговаривала. Она думала о Люке и о том, какой вид был у него, когда его
уводили… и перед этим, в библиотеке суда. Он был тогда еще свободным человеком,
в те последние драгоценные минуты. Из «Ритц» она позвонила Эдварду. Разговор
был коротким и мучительным. Оба плакали. Эдвард без конца повторял: «Как ты
могла сделать это?» При этом он не произносил «со мной», но это и так было
понятно. Он хотел, чтобы она вернулась домой или разрешила ему прилететь к ней.
Когда она отказалась, он взорвался.
— Эдвард, ради Бога, не дави на меня сейчас!
Она кричала сквозь слезы, недоумевая при этом, почему они
продолжают бросать обвинения друг другу. Какая разница, кто кому что сделал. В
том, что случилось с Кизией и Люком, Эдвард не был виноват, так же как и Кизия
ничего не сделала Эдварду плохого, во всяком случае, умышленно. Все они попали
в тиски судьбы, и ничего с этим не поделать.
— Ты доЛжна вернуться домой, Кизия! Подумай, что с
тобой будет!
— Все уже произошло. Раз уж это попало в газеты, где я
нахожусь — не имеет значения. Я могу улететь хоть в Танжер, меня все равно
достанут.
— Это все невероятно. Я до сих пор не понимаю… Кизия…
Господи, девочка, ты должна была знать, что с ним это случится. История,
которую ты рассказывала о его болезни… ты именно это имела в виду?
Она молча кивнула в трубку, он повторил резче.
— Да?
— Да.
Ее голос звучал так тихо, был таким надломленным и больным.
— Почему ты мне не сказала?
— Ну как я могла?
Когда оба узнали правду, воцарилось молчание.
— Я до сих пор не понимаю, как ты позволила вовлечь
себя… Ты же писала о такой возможности. Как…
— О, замолчи, Эдвард. Да, писала. И все. Писала. И
перестань кудахтать. Мне тяжело, нам обоим тяжело, но поверь мне, ему в тысячу
раз тяжелее сейчас, потому что он в тюрьме.
Повисла мертвая тишина, а потом Эдвард ядовито, что было ему
несвойственно и лишь однажды проявилось когда-то, произнес:
— Мистер Джонс привык к тюрьмам, Кизия.
Она хотела немедленно положить трубку, но не решилась.
Прервав разговор, она бы разорвала нечто большее — ей все еще была нужна эта
ниточка. В какой-то степени Эдвард был единственным, кто с ней остался.
— Тебе есть еще что сказать?
Она говорила почти таким же злым голосом, как раньше. Ей
хотелось ударить его, но не потерять совсем.
— Да. Возвращайся домой. Немедленно.
— Нет. Что-нибудь еще?
— Я не знаю, как заставить тебя подумать, Кизия, но
посоветовал бы вести себя разумно. Ты можешь потом всю жизнь жалеть об этом.
— Да, но совсем не по той причине, по которой ты
думаешь, Эдвард.
— Ты даже не представляешь, как это может повлиять…
Его голос звучал печально. В какой-то момент он будто
обращался не к Кизии, а к духу ее матери. Они оба знали об этом. Теперь Кизия
была уверена. Теперь она поняла, почему он говорил ей о матери и ее любовнике.
Теперь она все знача.
