Мимо жующих пирожные матрон они направились на звуки скрипки
в ресторан «Палм Корт». Кизия уверенно вела его через умопомрачительные холлы.
Слышалась японская, испанская, шведская речь, звучал французский. Музыка
напомнила Алехандро старые фильмы с Гретой Гарбо. «Плаза» был еще более
внушительным, чем «Фермой», и в нем было больше жизни.
Они остановились у входа. Кизия заглянула в огромный
роскошный зал, отделанный деревом. Оттуда открывался прекрасный вид на парк.
Длинный бар выглядел очень заманчиво.
— Луи!
Она сделала знак приближающемуся с улыбкой метрдотелю.
— Мадемуазель Сен-Мартин, comment ca va! Quel plaisir!
(Как дела? Какой сюрприз! (франц.).).
— Хелло, Луи. Не могли бы вы пристроить нас куда-нибудь
в укромное место? Мы не очень одеты.
— Нет проблем!
Он встретил их столь радушно, что у Алехандро не было и тени
сомнения в том, что они могли, а может, и должны были прийти абсолютно голыми.
Они сели за маленький столик в углу, и Кизия набросилась на
орешки.
— Ну, тебе нравится?
— Это нечто! — сказал он почти
благоговейно. — Ты часто бываешь здесь?
— Раньше бывала часто. Насколько было возможно. Женщины
здесь не всегда желанны.
— Бар для холостяков?
— Ты почти угадал. Она усмехнулась.
— Для голубых, дорогой, для голубых. Можно сказать, что
это самый элегантный в Нью-Йорке бар для гомосексуалистов.
Он рассмеялся в ответ и посмотрел по сторонам. Она была
права. Их можно было заметить то тут, то там, а когда Алехандро пригляделся
повнимательнее, то понял, что их здесь довольно много. Они, безусловно,
выглядели самыми элегантными в этом зале. Все остальные, напоминающие солидных
бизнесменов, являли собой довольно скучную картину.
— Знаешь, Кизия, побывав здесь, я, кажется, понял,
почему ты закрутила любовь с Люком. Я всегда удивлялся. Не потому, что Лукас не
достоин, но мне казалось, ты найдешь какого-нибудь юриста с Уолл-стрита.
— Какое-то время так и было. Он оказался
гомосексуалистом.
— Господи!
— Да. А что ты, собственно, имеешь в виду, говоря
«здесь»?
— Только то, что мужчины твоего круга не очень меня
впечатляют.
— Меня тоже. Это всегда было проблемой.
— А что теперь? Вернешься на круги своя?
— Не знаю, смогу ли, да и нужно ли это? Скорее всего
буду ждать, когда выпустят Люка. Он промолчал, и они снова заказали виски.
— А как насчет Эдварда? Ты с ним помирилась?
Алехандро содрогнулся при воспоминании о его полубезумном
голосе в телефонной трубке там, в «Фермоне», после суда.
— С этим покончено. Я не думаю, что он когда-нибудь
простит мне скандал. Я думаю, что для него это было ударом, потому что в
какой-то степени он меня воспитал. Наконец-то все утихло в газетах. Люди начали
забывать. Я уже представляю собой старую новость. — Она пожала плечами и
отпила виски. — Кроме того, мне вообще многое прощается. Когда ты
достаточно богата, люди считают тебя эксцентричной и забавной, а если у тебя
нет денег — извращенкой. Это отвратительно, но это так. Ты бы ахнул, если бы
знал, из каких ситуаций приходилось выбираться моим друзьям. Что там
скандальный роман с Люком!
— Тебя трогает отношение людей к Лукасу?
— Не сказала бы. Это касается только меня. За последние
несколько месяцев многое изменилось. В основном я сама. И это хорошо. Эдвард,
например, относился ко мне как к ребенку.
Алехандро хотел сказать, что он тоже, но промолчал. Она
действительно вызывала такие чувства. В какой-то степени это объяснялось,
вероятно, ее ростом и кажущейся хрупкостью.
Выпив по третьему виски на пустой желудок, они ушли,
испытывая необыкновенную легкость.
— Ты знаешь, что смешно?
Она смеялась так сильно, что еле могла устоять на ногах.
Холодный воздух отрезвил их немного.
— Что смешно?
— Не знаю. Все…
Она все смеялась, а он смахнул слезы, выступившие и от
холода и от смеха.
— Слушай, не хочешь поехать в кабриолете?
— Хочу.
Они сели, и Алехандро попросил кучера отвезти их к дому
Кизии. Коляска была очень уютной. Они прикрыли ноги меховым пледом из старого
енота и, согретые виски и енотом, веселились всю дорогу.
— Хочешь, я скажу тебе один секрет, Алехандро?
— Конечно. Я обожаю секреты.
Он крепко держал ее, чтобы она не выпала. В конце концов,
этот предлог, чтобы прикоснуться к ней, ничуть не хуже, чем любой другой.
— С тех пор как я вернулась, я каждую ночь пьяная.
Сам в тумане от виски, он посмотрел на нее и покачал
головой.
— Это глупо. Я не позволю тебе так себя вести.
— Ты такой милый, Алехандро. Я тебя люблю.
— И я тебя.
Так, сидя рядышком, они доехали до ее дома, не проронив
больше ни слова.
Он заплатил за роскошное «такси», и они, продолжая смеяться,
поднялись на лифте к ней.
— Ты знаешь, я слишком пьяна, чтобы готовить.
— А я слишком пьян, чтобы есть.
— Я тоже.
— Кизия, тебе-то надо поесть.
— Потом. Хочешь прийти завтра пообедать?
— Я буду здесь и прочту тебе лекцию. Он попытался
сказать это строго, но у него ничего не получилось, и она засмеялась.
— Тогда я тебя не впущу.
— А я тогда лопну от злости… Они закатились от смеха, и
он поцеловал ее в кончик носа.
— Мне пора. Увидимся завтра. Обещаешь мне?
— Что?
Он неожиданно посерьезнел.
— Больше не пить сегодня, Кизия. Обещаешь?
— Я… хорошо.
Она не собиралась сдержать своего обещания. Проводила его до
лифта, радостно помахала и, вернувшись на кухню, достала остатки вчерашнего
виски. Она очень удивилась, как мало там оставалось. Это было странно, но,
когда она плеснула остатки в высокий стакан с кубиком льда, ей вдруг
вспомнились похороны Тиффани. He лучший способ ухода из жизни, но по крайней
мере все выглядит не так безобразно, как в других случаях. Пить — хотя бы не
безобразно… нет… не очень… или очень? Но ей уже было все равно, она улыбнулась
сама себе и осушила стакан.
Зазвонил телефон, но она и не подумала снять трубку. Это не
мог быть Люк. Даже пьяная, она это помнила. Люк уехал… на Таити… на Сафари… там
нет телефонов. Но к концу недели он вернется. Она была уверена в этом. В
пятницу. А сегодня… вторник? Понедельник? Четверг! Он приедет завтра. Она
открыла новую бутылку. Для Лукаса. Он скоро вернется.
