Или может?..
Но вот же оно есть — самое сильное, напряженное, чувственное, глухое, принадлежащее только ему. Никому на свете она не могла принадлежать, только ему, ему одному, всегда ему!..
Всегда — какое прекрасное слово!..
Она трогала, гладила, ласкала и узнавала его всего — от длинных волос до пяток, их он почему-то стеснялся, а ей было дело и до его пяток!..
— Мне щекотно.
— Что?
Она подняла голову, всматриваясь в темноте в его лицо. Неверный свет от собора, освещенного даже ночью, падал на постель, и он вдруг подумал, что сам Исаакий благословил их на эту невозможную, неистовую ночь, бушевавшую ураганом.
— Не трогай меня там, мне щекотно.
Она подумала секунду, потом фыркнула:
— Потерпишь!
И пытка не то чтобы продолжилась. Пытка началась сначала.
В свете соборных фонарей он видел ее голову с совершенно расстроившейся прической, и как-то пытался участвовать в происходящем, подыгрывать ей, соответствовать ее ожиданиям, и потом обо всем позабыл, как давеча позабыл о том, что нужно говорить.
Никто и никогда не хотел его так, как она.
Никто и никогда не пытался так ясно и понятно сказать ему о… любви, о восхищении без всяких слов.
Никто и никогда не верил в него так безоговорочно, исступленно, до конца.
— Я больше не могу.
— Потерпишь!..
Она трогала, и гладила, и выделывала что-то совершенно немыслимое, и в каждом ее движении и вздохе была любовь.
Это же так просто и ясно — любовь.
Что может быть проще?!
Его змеи сначала изумленно пятились под ее напором, потом поползли в тень, в самую глубину, потом судорожно стали искать убежища, но Маня Поливанова не дала им ни единого шанса!..
Манина любовь — любовь?! К нему?! — настигла их.
Первым погиб удав, старый и душный. Его кольца вдруг разлетелись на куски, ударили в мозг, и Алекс понял, что наступившее помрачение случилось именно от гибели удава!
Или от того, что Маня Поливанова часто дышала ему в живот, и еще что-то шептала, и ее руки были везде, обнимали, и трогали, и прижимали?..
Непонятно. Непонятно.
За что?.. За что ему все это?..
Или так бывает всегда, когда вдруг случается любовь, а она ведь случается, правда?..
Гибнет все прежнее, когда-то имевшее значение — еще сегодня утром или два часа назад, — и вот уже ничего не осталось от той жизни, в которой не было любви и были, кажется, Даша или Наташа, или они обе, впрочем, шут их знает, и сейчас, вот-вот, он станет свободным и сильным, как бог, и узнает нечто такое, чего не знал даже тогда, когда писал свой роман, или когда жил десятками чужих, придуманных жизней, когда растерянно мямлил что-то на суде, с ужасом понимая, что уже никогда и никому ничего не сможет объяснить!..
Кобра сопротивлялась до последнего.
Он понятия не имел, что в нем столько ненависти!.. И эта ненависть никак не хочет сдаваться, даже под напором Маниной любви.
…Любви? Любви?!
Откуда взялась эта любовь, которой еще вчера не существовало, и надеяться было не на что, и нечего ждать?!
Да он и не ждал ничего.
И никого.
И почему-то дождался Мани, которая устроила ему выволочку на набережной, а теперь любила так, как будто он остался последним мужчиной на земле. Или так всегда бывает, когда вдруг случается то, что должно случиться, когда самолет приземляется в Пулкове, когда задерживают багаж, когда среди зимы вдруг начинает идти дождь и невозможно оторвать взгляд от женщины, еще вчера казавшейся чужой и пугающей?!
Кобра сопротивлялась.
Но что она могла, эта самая кобра, против Мани?! Силы слишком неравны.
Змея шипела и норовила ужалить — ты никто, никто! Забыл?.. Так я тебе сейчас напомню! Ты слабак, истерик, ничтожество, и она просто тебя жалеет, поддалась порыву, и больше ничего, завтра все у нее пройдет, и я вернусь к тебе, устроюсь на прежнем месте, у самого сердца, и мой холод заморозит и остановит его, это самое сердце, превратит в ледяную глыбу мозг, и ты станешь тем, кем был все эти годы, — очень удобным для меня кормом, полигоном для испытаний моей силы, деревянным человеком, бездушной куклой.
Но не тут-то было!
Какой там лед, когда рядом Маня Поливанова, по-прежнему что-то шептавшая ему в живот и в подмышку, двигавшаяся, горячая и такая живая!..
И с ней, с Маней, ничего нельзя было поделать!
Она не отступала и не сдавалась, и свет от собора серебрил ее волосы, и Алексу казалось, что над головой у нее светится нимб.
… Ну и что? Ну и нимб! Да сколько угодно!..
Кобра подохла не сразу. Она еще несколько раз в бессилии пыталась его ужалить, а потом замерла, дрогнула в последний раз, вытянулась в предсмертной судороге, пошла трупными пятнами и пропала.
И он вдруг понял, что свободен!..
Упоительно. Совершенно. Навсегда.
Раньше он бывал так свободен в тексте, в словах, которые писал!.. Но те слова принадлежали только ему, ему одному, и он сам их придумывал и ставил в определенном порядке, а сейчас ему не принадлежало ничего, даже собственное тело!..
Его тело принадлежало Мане. И душа. И мысли. И чувства. И все слова, которые он написал когда-то — довольно удачно! — и все слова, которые еще только напишет, все принадлежит ей.
Все изменилось, когда подохла кобра. От начала и до конца мира, только Маня этого еще не знала, и нужно было как-то ей об этом сообщить.
— Маня?
— М-м-м?..
— Маня, я должен тебе сказать…
— Ты ничего никому не должен, — заявила она, оторвавшись на секунду от его тела. — Просто побудь со мной. Вот прямо сейчас. Перестань думать свои мысли. Побудь со мной.
— Откуда ты знаешь, что я… думаю?..
— Ты так далеко! — заявила она и уселась на него верхом. — И мне кажется, что я одна, понимаешь?.. Что я занимаюсь любовью с… литературным персонажем! Ну что?.. Ты вернулся с небес на землю?
Она перегнулась через него — он смотрел с изумлением, — нашарила на тумбочке свои очки и нацепила на нос. Теперь она сидела на нем, голая, растрепанная и в очках. И рассматривала его.
— Ты заигрался, — объявила она, порассматривав его какое-то время через очки. — Ты слишком долго был несчастен, оболган и презираем. Ну что? Хорошо там, в аду?..
Он помолчал, ожидая, когда змеи начнут атаку.
Но больше не было никаких змей.
Господи, они же подохли!.. Маня их истребила своей неуемной любовью. Сожгла. Испепелила.
