Он не любил чувствовать себя виноватым.
Телефон, когда Маня приложила его к уху, разразился длинной речью. Она только слушала, почти ничего не говорила, лишь один раз спросила: «Ты с ума сошла?!»
— Там у Митрофановой почти истерика, — сказала, нажав кнопку. — Она нашла в сумке второй пропуск, и Береговой ей показал какие-то запонки, из чего она сделала вывод, что он подозревает ее в убийстве. Или она сама себя подозревает! Ничего я не поняла!
— Пропуск? — переспросил Алекс. — Она нашла в сумке пропуск?!
— Ну да, — подтвердила Маня. — Я тебе об этом и говорю. Куда тебя везти?
Он не слушал.
— А? Можешь до метро. А там я сам.
Был момент, когда она чуть не согласилась. Она сердилась, и устала, и встреча с Веселовским оказалась более тяжелой ношей, чем думалось!..
Был момент, когда ей больше всего на свете хотелось сказать, что до метро он и пешком дойдет, тут недалече.
Если б она так сказала, у Алекса Шан-Гирея не осталось бы ни одного шанса на спасение.
Но она привезла его прямо к подъезду!..
Отчасти потому, что жалко было бросать посреди дороги, отчасти потому, что хотелось посмотреть, где он живет.
И еще она немножко надеялась, что он оставит ее у себя.
— А где твои окна?
— На седьмом этаже, все темные.
Почему-то только сейчас Мане пришло в голову, что он вполне может жить не один, и, скорее всего, так и есть! И, скорее всего, где-то на заднем плане обязательно существует мадам Шан-Гирей — он же взрослый мальчик! И пара-тройка малюток не исключена.
Ну, тройка — это она загнула, по нынешним временам это дело почти невозможное, но уж один-то наверняка!
— Алекс, ты женат?
Он уже выбрался наружу и теперь хлопал себя по карманам, в сто первый раз искал что-то, то ли телефон, то ли ключи. Он то и дело шарил в карманах, находил, успокаивался, забывал и начинал искать снова.
Ее вопроса он не услышал, и немудрено — двигатель урчал, радио пело истерическим голосом про истерическую любовь, какие-то громкоголосые парни пробежали мимо, ежась в коротких курточках.
— До завтра, Маня.
Она фыркнула так, чтоб на этот раз уж точно услышал.
— Я, может, завтра в Нижний Новгород уеду!
Откуда взялся Новгород, да еще Нижний, она сама не знала. Придумалось на ходу. А вот она завтра возьмет и уедет!.. И пусть знает!..
— Ну, тогда до твоего возвращения из Нижнего.
И ни одного вопроса! И никакого удивления! Никаких сожалений!
Он захлопнул дверь и пошел к подъезду.
— К чертовой матери, — в спину ему процедила Маня Поливанова. — Все. Больше никаких иллюзий. Подумаешь, «Запах вечности»!
Она сдала назад, въехала колесом на бордюр — машину сильно тряхнуло, — вывернула руль и покатила в сторону шоссе.
Может, и умен, и хорош — такие ресницы и волосы должны были барышне достаться! — и талантлив, и загадочен, но ей, Мане, на это наплевать!
Ей на все наплевать. У нее свои дела.
В глазах странно задрожало, задвоилось, она шмыгнула носом, чтоб не зареветь, но все-таки заревела.
Алекса ее явное огорчение привело если не в восторг, то по крайней мере в отличное расположение духа. Он с удовольствием подумал бы о ее огорчении, проанализировал его со всех сторон — все же он был писателем, и вроде бы даже неплохим! — если бы время позволяло.
Но оно заканчивалось, стремительно, неумолимо, и нужно было возвращаться с небес на землю.
Там, в небесах, Маня и все новое и удивительное, что связано с ней.
Здесь, на земле, история с убийством, которая почти выстроилась у него в голове, — дорогие ботинки на трупе, пропавший листок с буквой «С», звонок на домашний телефон, митрофановская сумка, оказавшаяся на кухонном столе среди чашек и блюдец, черная собака на детской площадке, где его били, и еще одна, которую видел Береговой около дома Екатерины Петровны. И еще одна, во дворе Анны Иосифовны!
Просто пропасть собак! Но самое главное, бог мой, что это просто собаки! Обыкновенные, нормальные собаки, вовсе не плод его воспаленного воображения и не свидетельство того, что он сошел с ума!
Алекс долго ковырялся возле собственной двери, рылся в сумке, искал ключи. Сумка то и дело съезжала с плеча, и в конце концов он плюхнул ее на площадку, присел рядом, нырнул в нее почти с головой.
Как водится, ключи оказались на самом дне под книжкой Марины Покровской, которую он утром купил в киоске, чтобы почитать в метро, но так и не открыл, потому что в метро не был. Целый день его возила в своей машине упомянутая Марина Покровская!..
Очень хотелось на нее посмотреть, и прямо тут, на площадке, он выудил книжку и глянул на фотографию.
Но ничего не получилось. Глянцевая женщина на глянцевой обложке была так же похожа и не похожа на Маню, как статуя Венеры на супругу скульптора, с которой он эту самую Венеру ваял!..
Глянцевая Маня смотрела с фотографии мимо, улыбалась надменной улыбкой, и накрашенные губы казались чужими и холодными. Невозможно представить, что эти губы целовали его, и распаляли, и не давали дышать.
Мрамор, мрамор…
Вздохнув, Алекс сунул глянцевую Маню под мышку, открыл дверь, шагнул и вдруг сильно ударился виском обо что-то твердое и острое. Алекса толкнули в спину, и, ему показалось, на него упал книжный шкаф. В глазах потемнело, и ухо перестало слышать, и второй удар почти сбил его с ног.
Человек, карауливший на лестничной площадке и втолкнувший его в квартиру, был хорошо подготовлен и расправлялся с ним деловито и без затей.
Алекс ничего не видел в темноте, а свет зажечь не успел и только подумал медленно, что был прав: время вышло.
Убьет?..
Вот так просто, на пороге его собственного дома?..
Только потому, что он опять… не готов?! Как тогда, в армии?! Или когда у него отняли роман?.. Нет, не роман, черт с ним, с романом, когда у него отняли дело, единственное, самое главное, смысл его жизни?!
Кашляя, Алекс попытался повернуться, чтобы увидеть, кто на него напал, но не смог и от следующего удара упал на колени.
И в этот момент что-то произошло.
К нему вдруг вернулась ненависть — вся та, из прошлого, и ее оказалось так много, и она была яркой, как судорожный всполох короткого замыкания.
И от этой вспышки у него стало светло и просторно в голове.
Ну нет. Больше я не дамся.
Наугад, очень сильно, он швырнул сумку, которая все еще волоклась за ним, и, видимо, попал, потому что противник хрипло вскрикнул.
Ненависть горела и пылала в нем, и в ее свете он понял, что должен сделать.
