– Ой, да куда там оценки давать! – И полковник горестно подпер рукой щеку с пролезшей пиратской разбойничьей щетиной. Ладонь была широкой, пальцы длинными. – Нам бы хоть текучку разгрести, а то ведь замучила, текучка-то! Молодое поколение на смену идет, что мы ему оставим?! Одну бумажную волокиту, да еще не разобранную, как тому следует быть! Не похвалит нас молодое поколение-то, ох не похвалит! А в свете новых течений и преобразований нашей повседневной жизни всех за штат вывели, а куда потом введут – это еще большой вопрос! И представляет он собой, я бы сказал, умозрительный интерес, потому как я твердо решил, что на пенсию пора! Поздно нам с Бураном туда-сюда метаться! Куда нас с Бураном вводить, когда мы с ним уже в ветераны вышли, и дело наше деревенское – грядки да удочки!..
Тут полковник Никоненко вдруг перестал болтать, поднялся, очень высокий, почти как Владимир Береговой, рывком выдернул из-за спины стул и поставил перед Митрофановой.
У него были очень внимательные и очень темные глаза.
Пожалуй, если б не Поливанова, веселившаяся рядом, Катя бы его испугалась.
– Это я про того Бурана толкую, – продолжал необыкновенный полковник, вернувшись на свое место и опять по-бабьи подпершись ладонью, – который старого Бурана родный сын. Старый-то Буран уж давно издох, но пожил, надо сказать, знатно! Четырнадцать годков с половиной прожил старый-то Буран и помер, когда соседскую суку Альму… того… оприходовал. Прям на ней и помер!..
Поливанова хохотала в голос, а полковник был торжественен и немного печален.
– Вот нового Бурана, Альмы сынка, в честь отца и назвали! В честь отца и беспримерной жизни его и смерти, достойной каждого настоящего мужчины.
– Анискин, – объявила Поливанова, как бы призывая подругу разделить ее восторг, – я ж тебе говорю, Анискин!
– Так что сам я на пенсию, на пенсию выхожу! – И полковник длинно вздохнул. – Стар стал и немощен. Не гожусь в дело.
На вид ему было лет тридцать восемь.
– Половлю рыбку, летом в Астрахань с мужиками подамся, а к осени устроюсь вратарем куда-нибудь, авось возьмут. Мань, там, в издательстве вашем, вратари не нужны, не знаешь?..
– Почему вратарем? – не утерпела Митрофанова.
– А кем же еще?
– Вы… спортом занимаетесь?
– Он говорит, что будет охранником на воротах, – перевела Поливанова с удовольствием, – то есть вратарем!.. Ну что? Закончил свое сканирование?
– Да тебя чего сканировать, жаль моя!.. Сидела ты дома, как пить-дать, ахинею свою писала, когда подруга твоя на пороге нарисовалась…
– А вот и не писала я ахинею!
– Значит, в окно глядела, вся в печали! А в печали ты пребывала, потому что приложил тебя сегодня кто-то. Серьезно, между прочим, приложил!
Тут вдруг полковник заговорил совершенно иным тоном, как будто в раздолбанном вертящемся кресле на его месте появился новый человек, деловой, раздраженный и недовольный. Митрофанова уставилась на него – нет, на вид все тот же!..
– А я тебе сто раз говорил – найми охранника! Говорил? Или не говорил?
– Игорек…
– Не Игорек, а ваше высокоблагородие! Лезешь вечно незнамо куда, и тебя каждая собака в лицо знает!.. А ненормальных пруд пруди! Где тебя хоть приложили-то?
– В книжном магазине «Москва».
Тут он удивился:
– Чего это они недоглядели?..
– Ты мне лучше скажи, ваше высокоблагородие, а ты откуда знаешь, что меня сегодня… приложили?..
Он махнул рукой:
– Царапина за ухом, свежая совсем. Когда я тебя щупал, ты за бок схватилась и поморщилась, больно я тебе сделал. И очки на одну сторону скособочились, а поменять ты их не догадалась, конечно. Если б вчера приложили, ты бы утром на себя в зеркало посмотрела и увидела очки скособоченные!.. А сегодня тебе среди дня в зеркало смотреть резону не было – ты утром уже это делала, чего там опять рассматривать! Я же тебя всю жизнь знаю!
Тут он повернулся к Митрофановой и объяснил, опять поменяв тон:
– Манин дедушка в Сафонове домик держал. Как раз через улицу от нашего. Манин-то дед ученый инженер был, а мой-то все больше плотник. И моя бабушка Женя Маниной бабушке Антонине Федоровне по дому помогала, когда Маня только родилась и в коляске в палисаднике спала. Помню, марлицей такой ее занавешивали от комаров, а мне все интересно было, что там такое! Я тогда еще не знал, что это Маня!.. Ну, и потом тоже!.. Так что мы с ней, считайте, с рождения вместе. – Он вздохнул, как бы отдавая должное ностальгическим воспоминаниям. – Чаю, может, согреть? Он, конечно, паршивый, чай-то, но все лучше, чем всухую сидеть! А ты чего на ночь глядя приехала, Манюня? Хочешь, чтоб я злодея нашел, который тебе по печени съездил?..
– Ты что, Игорек, ваше высокоблагородие, то есть! – возмутилась Маня. – Стану я из-за такой ерунды ездить!..
– Вот и я говорю, не станешь! Тогда что случилось? Или у подруги несчастье? – Он вдруг повернулся всем телом, и его темные глаза вцепились в Митрофанову. Вцепились и не отпускали. – Она-то к тебе прямо из спортзала прибежала! И сумку, вон, в реке купала! Вы зачем сумку в реке купали, уважаемая?..
– Я уронила, не купала я ничего…
– В реку уронили? – уточнил полковник.
– В лужу…
– Глубокая была лужа, видать.
– Сергея Балашова убили.
Это Маня сказала, и Никоненко кивнул, очень серьезно.
– Я знаю. Ты из-за него приехала?.. На ночь-то глядя?
– Из-за него, Игорь.
Он вздохнул, на этот раз совершенно по-человечески.
– У тебя с ним амуры, что ли, были?
– Амуров у меня с ним не было никогда, но я его знала. Довольно хорошо. Особенно мы не дружили, он всегда занят очень, в Москве его не застать… было, и у меня дел полно, но тем не менее…
– Тем не менее, – повторил полковник Никоненко. – Тем не менее… Может, чаю?.. Ты из-за трупа приехала или все же из-за подозреваемого? Там подозреваемый как раз в вашем издательстве «Прогресс» работает!
– «Алфавит», – подсказала Митрофанова, вся подавшись вперед.
Трудно объяснить, но до самой последней минуты происходившее в этот странный вечер казалось ей… нереальным. Ну, как будто она смотрит спектакль. Действие развивается, куда-то поворачивает, она то сочувствует, то негодует, то печалится, но вот сейчас зажжется свет, дадут занавес, актеры выйдут на поклон, и все закончится.
Ей казалось так все время – и когда Дэн Столетов рассказывал какую-то чушь про Берегового и труп в багажнике его машины, и когда выбросил ее на мостовую. И когда шла под дождем, и когда разговаривала с Маней, и даже когда та приволокла ее в неприметное серое здание в центре Москвы, где были погашены огни и только в коридорах горели лампы, и им очень долго выписывали пропуска.
