В последнее время Майкл в обязательном порядке присутствовал
на всех совещаниях, и ничего удивительного в этом не было. Ни один сотрудник
головного офиса «Коттер-Хиллард» не сомневался, что рано или поздно Майкл будет
президентом корпорации. Джордж Каллоуэй уже начал постепенно передавать ему
свои полномочия, и это тоже было в порядке вещей. Единственное, чего не знали
досужие сплетники, это то, какое облегчение Джордж при этом испытывал.
Остановившись во главе стола, Марион быстро обежала взглядом
лица сотрудников и, убедившись, что все на месте, опустилась на свое
председательское место. Марион выглядела бледной, какой-то бескровной, но Венди
приписала этот эффект освещению. А может, пробыв целый месяц на Тихоокеанском
побережье, она слишком привыкла видеть загорелые лица калифорнийцев, и теперь,
в Нью-Йорке, после возвращения местные жители казались ей болезненно-бледными.
Но если не считать этой нездоровой бледности, Марион
выглядела безупречно. Глухое черное платье из плотной шерсти — не то от Диора,
не то от Живанши — оживляли четыре нитки крупного, отлично подобранного
жемчуга. Лак на ногтях был очень темным, светлые с проседью короткие волосы —
завиты и тщательно уложены, а на лице почти не было косметики.
Это последнее обстоятельство несколько сбило с толку Майкла,
который, сразу же отметив непривычную бледность матери, приписал ее не плохому
самочувствию, а отсутствию грима. Впрочем, усталость тоже не исключалась. Майкл
знал, что Марион много и напряженно работает над проектом медцентра в
Сан-Франциско и заодно над дюжиной других. Так уж повелось, что Марион была в
курсе всех заказов, которые получала фирма, и поделать с этим ничего было
нельзя. Она просто не могла иначе, и Майкл пошел по ее стопам.
Марион, со своей стороны, тоже не могла не отдать должное
самоотречению и энтузиазму сына. В последние два года он работал, совершенно
забывая о себе, но Марион это казалось вполне естественным. Только так, и никак
иначе, считала она, можно не только сохранить империю, но и приумножить ее
богатства и могущество. В таком же духе воспитали ее те, кто отдал
«Коттер-Хиллард» свой труд и свою жизнь, и именно так она старалась воспитывать
Майкла.
Марион первой взяла слово. Раскрыв папку, которую положила
перед ней Рут, она стала опрашивать руководителей подразделений корпорации,
делая те или иные замечания относительно решений, принятых ими по проблемам,
поднятым на предыдущем совещании.
Все шло достаточно гладко до тех пор, пока Марион не
добралась до Бена. То, что он и Венди докладывали вначале, произвело на нее
весьма благоприятное впечатление. Они рассказали о своей работе в
Сан-Франциско, о том, какие встречи и с кем они провели, какие вопросы решили,
а какие оставили открытыми, а Марион делала пометки в лежащем перед ней списке,
кивала и благосклонно улыбалась. Проект наконец-то начинал приобретать
конкретность, зримость.
— Мы не смогли решить положительно только один
вопрос, — сказал Бен в заключение, и хотя его слова прозвучали совсем
негромко, все головы тотчас повернулись в его сторону.
— Какой же? — спросила Марион и слегка
нахмурилась.
— На выставке в Сан-Франциско мы видели интересные
работы одной молодой фотохудожницы, и я связался с ней, чтобы договориться о
сотрудничестве. Дело в том, что ее снимки, на мой взгляд, прекрасно подошли бы
для оформления вестибюлей и коридоров во всех основных зданиях центра. Но она
просто не пожелала со мной разговаривать.
— Что значит — не пожелала? — Марион уже не
скрывала своего недовольства, и Бен почувствовал, как по его спине стекает
холодный пот.
— Просто не пожелала — и все. Когда я сказал, зачем я
ей звоню, она просто бросила трубку. Марион слегка приподняла бровь.
— А она знала, кого вы представляете? При этих ее
словах Майкл сдержанно улыбнулся. Можно подумать, что это что-то изменило бы.
Его мать придерживалась мнения, что при одном произнесении фамилии Хиллард все
остальные должны пасть ниц. Разубеждать ее он никогда не пытался — если это и
было заблуждением, то вполне невинным. Гордости в нем было, во всяком случае,
гораздо больше, чем невежества или нежелания смотреть правде в глаза.
— Увы, да. И я боюсь, миссис Хиллард, что именно это
вызвало в ней столь сильную негативную реакцию. Мне показалось, что эта женщина
не хочет сотрудничать конкретно с нами.
— Вот как?
Впервые за все время на щеках Марион проступил румянец, но
выражение ее лица предвещало грозу. В самом деле, кто она такая, эта художница?
Как она смеет задирать нос, когда к ней обращается с деловым предложением столь
могущественная корпорация, как «Коттер-Хиллард»?
— Возможно, я не слишком точно выразился, —
поспешил поправиться Бен. — «Не хочет» — это, пожалуй, не совсем
подходящее определение. Скорее она просто боится нас…
На самом деле он выразился предельно точно; новое объяснение
было необходимо только для того, чтобы успокоить Марион. И действительно, два
ярко-красных пятна у нее на щеках начали на глазах бледнеть, а вскоре и вовсе
пропали.
— Что, на ней свет клином сошелся, на этой вашей
художнице? Или мы все-таки могли бы подыскать вместо нее кого-нибудь
другого? — спросила Марион почти спокойно, и Бен мысленно
перекрестился. — Или она действительно настолько хороша?
— На мой взгляд, да, — кивнул Бен. — Впрочем,
мы привезли с собой образцы ее работ, чтобы показать вам… Надеюсь, вы согласитесь
с моим мнением.
— Как вы достали образцы, если она отказалась с вами
сотрудничать? — холодно осведомилась Марион.
— Я приобрел их в галерее, где они выставлялись.
Возможно, я поступил слишком самонадеянно, но… — Бен слегка покраснел. —
Если по каким-то причинам образцы не устроят фирму, я не стану настаивать на
возмещении расходов. Я готов оставить эти фотографии себе. Это прекрасные
работы, и они мне очень нравятся.
С этими словами Бен кивнул Венди, и та отошла к стене, где
на небольшом столике лежала большая картонная папка наподобие тех, с какими
ходят художники. Распустив тесемки, она достала оттуда три больших цветных
снимка, сделанных Мари в Сан-Франциско.
На первом из них, самом простом по композиции, был
запечатлен парк: на переднем плане сидел на скамье седой старик в смешной
соломенной шляпе и, опершись на трость, смотрел на детей, играющих в песочнице.
Неискушенному взгляду снимок мог показаться слащавым и сентиментальным, но это
впечатление было обманчивым. На самом деле фотография буквально кричала о
сострадании и понимании, а не об умилении или жалости.
Второй снимок был сложнее. На нем был изображен порт —
оживленный, многолюдный, полный всевозможных механизмов, но даже толпа на
заднем плане не отвлекала внимания от центральной фигуры композиции —
ухмыляющегося торговца в кожаном фартуке, который стоял подбоченясь и держал на
весу огромного усатого омара.
Третье фото представляло собой городской пейзаж — ночной
Сан-Франциско сиял и переливался в густых летних сумерках многочисленными
огнями и выглядел именно таким, каким его любили и туристы, и местные жители.
Снимок каким-то образом передавал душу города, который, словно усыпанная
бриллиантами подкова, лежал в бархатной оправе ночного моря. Подкова — символ
удачи — сулила счастье каждому, кто не поленится поднять ее.
