– Кто-то сейчас развлекается, а я вот в полной темноте ищу наше будущее... можно подумать, мне только одной это надо... сама виновата, вечно все взваливаю на свои плечи...
Я заглянула в печку – пусто, да и не стал бы сюда Селезнев прятать, вдруг бы кому-нибудь пришло в голову согреться, кинул бы он дровишки, поджег... а может, так оно и было? Я еще раз заглянула в печку: пепла нет, все вычищено.
Темно.
Я пошарила по полкам... нет... Попыталась представить, что я Селезнев – трудно было, но я представила. Куда бы я спрятала диссертацию друга? Посмотрим под кроватью. Нагнулась и протянула руку... Фуууу, мерзкая паутина безжалостно окутала пальцы, я отдернула руку, нет, так дело не пойдет, ничего не видно.
Я вынуждена признать свое поражение; почему же я не подумала о фонарике? Потому что мозги промариновались самогоном! Стыдно.
Пристально оглядев комнату и попытавшись запомнить все увиденное (это чтобы впоследствии все хорошенько обдумать и вычислить место дислокации бриллиантов), я вышла на улицу.
– Это никогда не закончится, – пробубнила я, как старая бабка.
На втором этаже замка Воронцова слабо мигал свет, остальные окна были темными и безжизненными. Я и не заметила, как добрела до дома, и вошла. Чувствовала, что поднимаюсь по лестнице, и изумлялась – зачем я это делаю, когда моя комната на первом этаже?
Зачем же, интересно, я это делаю...
Воронцов сидел на диване и смотрел телевизор. На экране длинноногая блондинка вешала лапшу на уши какому-то престарелому дядечке – вот они гармония и порядок! Все! Я пропала! Он смотрит на меня!
– Что не так? – поинтересовалась я, приваливаясь к стене.
Лучшая защита, как всем известно – нападение, а нападать я умею... во всяком случае, раньше могла...
– Уже ночь.
– Вот и шли бы спать.
Почему, спрашивается, он не спит?
– Я ждал тебя.
– Зачем?
У меня очень изумленный вид, я стараюсь.
– Волновался.
– Это что это вы такой милый?
– Я всегда милый.
– Не смешите меня.
Люблю я наши с ним разговорчики!
Воронцов встал, отбросил в сторону пульт от телевизора, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и шагнул ко мне.
Сейчас я вам расскажу, что мне говорила мама каждый раз, когда я шла на школьную вечеринку или приходила домой не в восемь часов, а в восемь тридцать. Мама мне говорила – не верь мужчинам, не верь мужчинам, не верь мужчинам, не верь мужчинам, не верь мужчинам... Еще она говорила: мужчины – это зло, мужчины – это зло, мужчины – это зло... Остановите меня, а то я сейчас начну икать!
И вот сейчас я думаю: а что толку, что она так говорила, если в это время за километр от меня она склоняет бедного Осикова к вялым и бессмысленным телодвижениям... Так, нельзя думать о маме, это испортит вечер.
– Ты пила?
– Немного.
– Ты же сказала, что идешь к маме?
– Я пила за ее здоровье.
– Где?
– А по какому праву этот допрос?
– Я твой работодатель.
– Я вам не завидую.
Он сдвигает брови. Надо отступать.
Я сделала шаг назад, и моя спина прилипла к стене.
Очень давно я была влюблена в одного мальчика, как-то глупо влюбилась: я обыграла его в теннис, и он меня за это отколошматил, мне было четырнадцать лет, а ему немного больше. Вот я разозлилась тогда – жуть! А он все ходил и просил у меня прощения. Он так смотрел на меня... Только за то, что он так смотрел, я в него и влюбилась.
Воронцов обжег меня взглядом и сжал зубы. Отступать было некуда, да и поздно...
У меня в голове бардак, вы чувствуете это? Я чувствую – полный бардак.
– Где ты была?
– Я пойду спать.
Чего ко мне приставать с глупыми вопросами, разве не видно, что я немного... немного смущена.
Он подошел совсем близко, и я не смогла отвести глаз от его расстегнутой верхней пуговицы.
– Я волновался.
– Вы чуткий человек, как я погляжу, наверное, ваша мама вами гордится.
Моя мама вот мной не гордится, она своим знакомым всегда говорит – Аня вся в отца. А это, скажу я вам, для нее худшее из всех зол.
– А где ваша сестра?
– Спит, и если ты будешь говорить тише, то есть шанс, что она не проснется.
Я буду говорить тише, какие проблемы. Я могу вообще не говорить, только бы она не проснулась.
Он погладил меня по щеке... как котенка...
Он целует меня, люди добрые, он меня целует, и самое невообразимое, что я его целую тоже! Мне кажется, я поступаю правильно, я бы даже сказала – целесообразно! Вот спросите меня сейчас – а что ты делаешь? Ха! Да я целуюсь! Вы изумлены? Я тоже.
Он нежный...
Чуть вправо, и я в его комнате.
Он тысячу раз нежный...
– Девочка моя.
Ух ты! Должна ли я ему сказать – мальчик мой?
– Что же ты такая необыкновенная...
Он смотрит мне в глаза и слегка улыбается.
– Что же ты такая чудесная...
Врет, наверное, но приятно, скажу я вам, очень приятно.
Моя голова коснулась подушки, и я закрыла глаза.
– Витя! Почему работает телевизор?! – голос Галины Ивановны резок и капризен.
Этот голос незримо толкает мою мечту в спину, и она, словно ваза из тонкого стекла, падает вниз на гладкий полированный пол...
Я паникую. Я ПАНИКУЮ!!! Подпрыгиваю и ныряю под кровать. Через секунду дверь распахивается, и я вижу босые ножки тети Гали. Педикюр имеет место быть.
– Витя, ну что это такое? Неужели так трудно выключить за собой телевизор?
– Не знаю, поверишь ли ты мне, но сейчас я себя просто ненавижу за это.
«Я себя ненавижу за это» – как он красиво сказал!
– Что ты паясничаешь, у меня голова раскалывается, мигрень замучила, а тут еще ты со своими издевками.
Вот бы мне сейчас выползти из-под кровати, представляю, как изменилось бы ее лицо: оно бы просто съехало набок.
Воронцов встал, подошел к сестре и сказал:
– Я обещаю тебе, что больше такого не повторится, иди спать, тебе надо отдохнуть.
Галина Ивановна что-то пробурчала и хлопнула дверью. Подумаешь, какая птица, разбудили ее, а то, что мне испортили ночь любви, это кого-нибудь волнует? Да я на нее в суд подам!
– Вылезай, – смеясь, сказал Воронцов.
