Лайам уже по дороге успел дважды задать ей вопрос про контракт.
Чтобы не испытывать его и свое терпение, едва они сели за стол, Саша выложила
перед ним его экземпляр. Он подмахнул не глядя, несмотря на все ее
предостережения, и просиял. Теперь с ним работает галерея «Сювери». В последние
десять лет он только об этом и мечтал. И вот мечта осуществилась, и он
приготовился наслаждаться каждым прожитым мигом. Это будет незабываемый вечер
для него и для Саши. Она подозревала, что когда-нибудь они станут вспоминать со
смехом, как он явился в «Бар Гарри» в перекрашенной рубашке. Несмотря на
относительную молодость и простецкий вид, в нем уже угадывался подлинный
художник.
За стойкой Лайам выпил мартини, а к столу Саша заказала
шампанское. Она предложила выпить за него, а он – за нее. Саша выпила два
бокала. Лайам, не моргнув глазом, прикончил бутылку. Он уже успел поведать ей,
что в семье был белой вороной. Отец у него банкир и живет в Сан-Франциско, один
брат – врач, другой – юрист, оба женаты на богатых наследницах. Лайам
рассказал, что с самого начала выделялся в семье. Братья изводили его,
утверждая, что он не родной сын, а приемный, хотя Лайам узнал, что это
неправда, но каждый раз огорчался до слез. С раннего детства он был не такой,
как все. То, чем все увлекались, вызывало у него отвращение. Он ненавидел спорт,
плохо учился в школе, тогда как братья были отличниками и капитанами своих
институтских команд. Американский футбол, баскетбол, хоккей – они у него всем
занимались. Он же предпочитал запереться в комнате и рисовать, рисовать,
рисовать… Его нещадно дразнили, а рисунки его норовили выбросить в помойку. Еще
Лайам сказал, что отец с ранних лет твердил ему, что он не оправдывает его
надежд и что его семье за него стыдно. За плохие оценки в школе его на целый
год отправили в военное училище. Это был ад. Однажды ночью он проник в столовую
и исписал стены карикатурами на преподавателей, в том числе и весьма
неприличными. Расчет был на то, что после этого его непременно исключат. И
расчет Лайама оправдался. Вспоминая свою хитрость, Лайам расплылся в улыбке. А
вернувшись домой, он вновь очутился под градом насмешек своих родных. В конце
концов на него махнули рукой и перестали обращать внимание. Вели себя так,
словно его не существует, забывали позвать к ужину, не считали нужным
разговаривать, находясь с ним в одной комнате. Только мать пыталась его
защитить и оправдать. И все же в родной семье он стал чужаком. Чем хуже с ним
обращались, тем хуже он становился и тем больше дерзил и хулиганил. Поскольку
он никак не вписывался в жизнь своей семьи и отказывался подчиняться правилам,
его стали попросту игнорировать. Сколько раз он слышал из уст отца, что у того
только два сына. Лайам никак не подходил под стандарты своих родных, и они
стали его сторониться. Со временем он и в школе превратился в изгоя. О нем
вспоминали лишь тогда, когда надо было расписать декорации к школьному
спектаклю или намалевать какие-нибудь плакаты. В остальное время никто не
обращал на него внимания ни дома, ни в школе. Одноклассники называли его не
иначе как «чокнутый художник», и поначалу это звучало как оскорбление, а потом
это прозвище ему даже понравилось и он всячески старался ему соответствовать.
Бывали моменты, когда он и сам начинал думать, что у него с головой не все в
порядке.
– Я рассудил так: если стать тем, кем они меня считают
– «чокнутым художником», – можно будет делать все, что захочу, – и
стал таким. Творил все, что в голову взбредет.
В итоге, поскольку учебой Лайам себя не утруждал, его
выгоняли из всех школ, в каких он учился. В последний раз его исключили из
школы в выпускном классе, так что он даже аттестата не получил, это гораздо
позже жена заставила его пойти учиться. Но школа мало что ему дала. По словам
Лайама, единственным человеком, кто верил в его талант, была его мать. Но в их
семье живопись не считалась достойным занятием. Другое дело точные науки и
спорт, а он ни в том, ни в другом не был силен, да и не стремился. Саша
подумала, не проглядели ли в нем врожденную необучаемость, раз школа давалась
ему с таким трудом. Это был бич многих художников, и от него многие страдали,
но зато этот порок с лихвой компенсировался талантом. Но пока Саша была не
настолько близко знакома с Лайамом, чтобы задавать такие деликатные вопросы, а
потому просто сидела и слушала его рассказ, сочувственно и с интересом.
Он уверял, что, как только осознал себя, уже знал, что будет
художником. Однажды рождественским утром, пока все еще спали, он расписал стену
гостиной, а затем принялся за рояль и диван. По-видимому, нынешняя рубашка была
отголоском того раннего творчества. Тогда ему было всего семь лет, и он никак
не мог взять в толк, почему никто его художеств не оценил. Отец его, наоборот,
отстегал, а вскоре после этого мать сильно заболела. Летом следующего года она
умерла, и жизнь Лайама превратилась в кошмар. Единственной его защитницы,
единственного человека, который его понимал и любил, не стало. Бывали дни,
когда его даже забывали покормить. Как будто он умер вместе с матерью. И
единственным его утешением стала живопись, она продолжала связывать его с
мамой, ведь ей всегда нравилось то, что он делал. Лайам признался Саше, что
долгие годы ему казалось, что он пишет для матери. Да и сейчас это ощущение
возвращается к нему. Глаза Лайама увлажнились. Вся семья считала его
сумасшедшим – и не изменила своего мнения до сих пор. С отцом и братьями он не
виделся уже много лет.
Со своей женой Бет он познакомился, когда ездил в Вермонт
кататься на лыжах. Он тогда ушел из дома – ему было восемнадцать – и
подрабатывал в Нью-Йорке. В девятнадцать лет женился, он тогда работал и жил
впроголодь в Гринвич-Виллидж. По словам Лайама, Бет с тех пор вкалывала в поте
лица, чтобы кормить его и детей, что, конечно, не радовало ее родню. Ее
родители были такими же консерваторами и Лайама сразу невзлюбили. Они презирали
его за безответственность и неспособность содержать их дочь. У них с Бет было
трое детей, мальчики семнадцати и одиннадцати лет и пятилетняя дочка. Он в них
ду??и не чаял, как и в Бет, но вот уже пять месяцев, как она от него уехала.
– Думаете, не вернется? – посочувствовала Саша.
В нем было столько беззащитности и трепета, что ей
захотелось обнять его и сделать так, чтобы все у него было хорошо. Но по опыту
работы с другими художниками она знала, что те умеют наломать в своей жизни
столько дров, что ситуацию никакими силами не исправить. Судя по рассказу Лайама,
отношения с родными ему уже никогда не наладить, нечего и пытаться. Но ее
глубоко тронул рассказ о его тяжелом детстве и о жене и детях. Было заметно,
что без них ему плохо, а то, что осталось невысказанным, Саша и сама поняла. На
вопрос о перспективах возвращения Бет он с грустью посмотрел на Сашу и покачал
головой.
– Думаю, нет. – Он не тешил себя иллюзиями. Он уже
понял, что Бет вряд ли вернется к нему.
– Может, передумает, когда узнает, что ваши дела пошли
в гору? – По какой-то необъяснимой причине Саше искренне хотелось, чтобы
жена к нему вернулась, это было бы к его же благу. Тем более теперь, когда,
возможно, все изменится к лучшему. И Саша совсем не была убеждена, что это
нереально. Лайам был опечален разрывом, но почему-то воспринимал его как свершившийся
факт. Они были женаты двадцать лет, и это были трудные годы. Особенно для жены
Лайама. Сейчас вид у Лайама был как у человека, совершившего преступление,
раскаивающегося в содеянном, но понимающего, что изменить ничего нельзя.
