На вскользь заданный вопрос Воронцов ответил с непроницаемой серьезностью:
– Любой член моего экипажа должен быть непоколебимо убежден, что если в восемь ноль-ноль не состоится подъем флага, то в восемь ноль одну наступит конец света. А я должен быть уверен, что каждый из них мыслит именно так.
– Так ведь это либо есть в программе, либо нет. И при чем тут твои тренировки?
– При том самом. Чтобы знать, насколько надежны программы. Не хочу в самый неподходящий момент обнаружить, что мой матрос не знает, как в шторм заводить пластырь, или не готов с восторгом сложить голову за Бога, царя и Отечество…
– Ну и как он, готов?
– А вот будет случай, тогда и узнаешь…
Андрей собрался было спросить, с кем и, главное, для чего собирается воевать Воронцов, но передумал. Решил понаблюдать еще. В тот же день он получил возможность выяснить, что не одного Дмитрия обуревают милитаристские замыслы.
Спускаясь по трапу с солнечной палубы к себе в каюту, Новиков увидел облокотившегося на планширь Берестина. Алексей скучающим взглядом следил за скользящей у самой поверхности воды тройкой крупных дельфинов. Постояли вместе, покурили, потом Берестин предложил зайти к нему. Как-то так выходило, что не меньше недели им не приходилось разговаривать наедине. Видимо, оба по-прежнему подсознательно ощущали некоторый дискомфорт. Хотя поставить окончательную точку в проблеме с Ириной стоило бы уже давно. Например – после московской ночи. Но Андрею как «победителю» затевать такой разговор казалось бестактным, Берестин же или ни о чем не догадывался, или не хотел унизить себя еще и попыткой «выяснить отношения».
Входя вслед за Алексеем в проем единственной в поперечном коридоре двери, Новиков ожидал увидеть более или менее роскошную каюту и даже испытывал определенный интерес – а что же именно придумал для себя профессиональный эстет?
Но оказался он в обширном зале, похожем на учебный класс.
Большие квадратные иллюминаторы выходили на кормовую часть верхней палубы, и сейчас в них засвечивало закатное солнце, бросая яркие блики на светло-каштановый узорчатый паркет. В центре зала стоял огромный стол, который Новиков вначале принял за бильярдный. А переборки между иллюминаторами сплошь занимали глухие дверцы шкафов, открытые полки с какими-то папками и книгами, встроенные телевизионные экраны. К столу примыкал пульт, напоминающий те, что бывают в радиостудиях. И только в дальнем углу разместились старомодный письменный стол и слоноподобные кожаные кресла.
– Что тут у тебя? – поинтересовался Новиков, с любопытством рассматривая оборудование зала. – Решил организовать корабельный информцентр?
– Скорее – генеральный штаб, – усмехнулся Берестин. – Вспомнил, сколько мы с тобой в сорок первом напортачили, и решил подстраховаться на будущее. Вот это, – подвел он Новикова к столу в центре, – картографический планшет. Но не только. – Алексей щелкнул одним из тумблеров, поверхность планшета, только что равномерно серая, засветилась, и на ней возникла цветная и рельефная карта Европы. Даже не карта, а трехмерный макет изумительной точности и тонкости исполнения. Берестин нажал кнопку, и масштаб начал укрупняться, не плавно, а скачками, соответствуя шагу масштабов военных карт, как догадался Новиков.
– Ну, это чистая география, – сказал Берестин, когда всю огромную площадь планшета занял участок местности, словно видимый с низко летящего самолета, то есть движущийся с соответствующей скоростью навстречу зрителю и плавно исчезающий под бортиком стола. Видны были кюветы на обочинах дорог, отдельно стоящие кусты, какие-то бревенчатые постройки в глубине леса.
– А вот и стратегия…
Карта вновь вернулась к первоначальному масштабу, и на ней обозначилось все то, что бывает на хорошо отработанных штабных картах, в данном случае – положение на советско-германской границе на утро двадцать второго июня известного года.
Берестин задвигал ползунки пульта – и фронт ожил. Устремились на восток синие стрелы, разрывая позиции Красной армии, обозначились Белостокский и Волковысский котлы…
– И так далее… – Берестин выключил электронику. – Для начала у меня здесь заложены все войны и конфликты двадцатого века. На основе подлинных документов. Это тебе не наша самодеятельность. Я здесь могу не только воспроизвести, но и промоделировать любое сражение, вплоть до действий отдельных взводов и разведгрупп.
– Неплохая игрушка, – кивнул Новиков, садясь в кресло. – Чем пасьянсы раскладывать… При случае позабавимся. Посмотрим, что мы с тобой неправильно делали. Как я понимаю, тут предусмотрена такая возможность?
– Само собой. Иначе и возиться бы не стоило. Более того, имеются абсолютно все документированные данные о личностях полководцев, в том числе и мемуарные, если кто оставил. То есть, если начать играть за одну сторону, вторая будет реагировать примерно так, как прототип.
– Вернее – как реконструкция, – вставил Новиков. – Если о ком-то писать в основном пакости, как наши историки, допустим, о Куропаткине, то он реагировать будет неадекватно…
– Не совсем так, – возразил Берестин. – Видно было, что разговор доставляет ему истинное удовольствие. – У меня ведь учтены все подписанные им приказы, поведение на войне с учетом как общей обстановки, так и той, что была ему известна в конкретный момент. То есть личность командующего оценивается и по правильности предвидения, по умению принимать решения в условиях дефицита информации… Так что идеологические моменты в оценке профессиональных качеств выносятся за скобки…
И еще минут десять они говорили о всяких военно-психологических аспектах берестинского устройства. Пока Новиков не задал Алексею тот же самый вопрос, что недавно собирался задать Воронцову.
– Зачем же сразу воевать? – словно бы удивился Алексей. – Это я так, на всякий случай. Мы когда первый раз на Валгаллу выходить собирались, с чего начали? Автоматом обзавелись. А тут не Валгалла, тут планета Земля эпохи войн и революций… Если разве на Новой Зеландии поселиться. По-моему, только там в двадцатом веке не всерьез стреляли. Да и то японцы и союзники вокруг маневрировали, подводные лодки крутились, и если на берегу не отсиживаться, так и там без моей машинки не обойтись.
Новикову пришлось согласиться. Он мог бы, конечно, попытаться раскрутить Алексея, добиться от него методом психоанализа более подробного и откровенного ответа, но не стал этого делать. Достаточно уже, особенно после совместного руководства Великой Отечественной войной, он знал и характер Берестина, и все его склонности. Начав жизнь в роли кадрового офицера ВДВ, став впоследствии достаточно преуспевающим художником, Алексей оставался в душе прежде всего военным человеком и, попав в телесную оболочку командарма Маркова, нашел себя как крупный полководец. Само собой, теперь уже смириться с жизнью обывателя, пусть и неограниченно богатого и свободного, он не мог. Мысль о том, что он командовал сотнями тысяч людей, мог принимать и воплощать в жизнь исторические решения, сверлила душу куда сильнее, чем так называемая «несчастная любовь». Да и была ли она на самом деле?
