– И ты, Александр Иванович, отложи автомат, садись. Товарищи благоразумные, дурака валять не будут.
Дальнейшее и в самом деле стало напоминать, ну, если и не дипломатические переговоры в чистом виде, то разговор равноправных партнеров в какой-то серьезной коммерческой сделке.
Троцкому мешало то, что он никак не мог отвлечься от мыслей, каким образом вообще стала возможной такая дикая ситуация. Предательство ЧК во главе с Менжинским – это очевидно. Убийство Дзержинского, о котором он нисколько не жалел, из этого же ряда. А вот чего он никогда не ждал, не мог даже вообразить, так это то, что с такими трудами и жертвами построенное государство может рухнуть в мгновение. Ни Юденич, ни Деникин, ни Колчак вместе с «четырнадцатью державами» (почему именно четырнадцать, кто их считал и кто внес такое число в учебники истории? Держав-то вообще до первой мировой на Земле насчитывалось пять, остальные так, государства.) не могли ничего сделать с Советской Россией, а тут вдруг раз – и конец. И, значит, конец надеждам на мировую революцию, на Интернационал? Только внезапность происшедшего позволяла Троцкому сохранять некоторое самообладание. Так смерть близкого человека в первые часы осознается только разумом, но не чувствами.
Ленин же думал о другом. Ум у него был действительно неслабый, невзирая на абсолютный имморализм, почему он и сумел мгновенно отвлечься от эмоционального восприятия момента и переключиться на его рациональную оценку.
Нежданных гостей он сразу отказался воспринимать как реальных представителей Врангеля. Такого просто не могло быть. Это люди совершенно другого плана. Еще точнее – таких людей в России, царской, белогвардейской или Советской, быть не может. Вот этот, Новиков, по внешности на царского полковника похож. Хотя и не совсем. Исходящей от него аурой полного пренебрежения к окружающему миру он скорее напоминает члена британской палаты лордов. Человека, который никогда не признавал права хоть кого-нибудь не то чтобы руководить им, а даже сделать ему самое невинное замечание. В России, с ее историей, так не могли себя ощущать даже великие князья. Значит, он прав, заявив, что представляет некую «Мировую закулису». Термин непривычный, но понятный.
Ленин знал те круги, которые поддерживали его с момента, когда созданная им партия стала представлять реальную силу, противопоставившую себя русскому самодержавию. В тысяча девятьсот четвертом-пятом годах они персонифицировались в представителях Японии, плативших ему сотни тысяч золотых иен на организацию «первой русской революции». Потом – в офицерах германского генштаба, субсидирующих «борьбу за поражение в империалистической войне» и превращение «войны империалистической в войну гражданскую». Отчего же не допустить, что нашлись какие-то другие люди, решившие в очередной раз сменить наездника? Почему вдруг пришел ему в голову такой образ? Он же не наездник, он лидер партии коммунистов и глава государства. Ах, да! Этот, как его, Маяковский, написал же: «Клячу истории загоним…» А он, Владимир Ленин, оказался именно тем, кто сумел оседлать эту клячу…
Да, о чем там идет речь? Каков Лев Давыдович, снова спорит и торгуется, будто не о судьбах мира речь идет, а о партии зерна со складов его папаши. Кожанку сбросил, воротник расстегнул, глазки азартом пылают…
– Нет, вы мне скажите, господа, какие вы основания имеете предъявлять столь неумеренные требования? – вопрошал Троцкий.
Шульгин, которому по сценарию слова пока не полагалось, все же не сумел сдержаться и молча постучал пальцами по ствольной коробке автомата. Троцкий понял.
– Только вот этого не надо! Мы же с вами политики. А у нас пятимиллионная армия, резервы и ресурсы, поддержка мирового пролетариата. Да, допускаю, нас вы можете расстрелять хоть сейчас. Это неприятно, но вам принесет только лишние заботы и головную боль. Разоружить озлобленных, привыкших умирать и убивать людей, вновь загнать в подвалы тех, кто только что из них вышел… Вам придется трудно, чтобы не сказать больше…
– «Товарищ» Троцкий, вы ведь заблуждаетесь, – мягко, увещевающе отвечал ему Новиков. – Нам, вот лично нам, глубоко безразлично то, что вы имеете в виду. Не нам воевать, не нам умирать. Не хотелось бы повторять столь грубых доводов, однако в чем-то мой коллега прав. Представьте такое печальное зрелище – на полу остаются два тела с дырками в головах, а мы отправляемся по своим делам… У нас будут трудности, а у вас? Вот «товарищ» Ленин куда реалистичнее подходит к проблеме компромиссов. Написал же, что глупо сопротивляться, если бандит требует у вас кошелек. Считайте, что кошельком в данный момент является ваша идея полной победы социализма в одной, отдельно взятой стране… и перманентной революции.
Не первый уже раз Ленин отметил, что «полковник» свободно цитирует многие из его статей, а также проявляет недюжинное знание Маркса, Энгельса и иных философов. И был с ним полностью согласен. Дело проиграно, спорить не о чем. Поставил на революцию всю свою жизнь, как на зеро в рулетке. Не выпало. Что поделаешь… Надо думать, как выйти из положения с минимальным ущербом для дела и тела. (Даже сейчас не оставила его любовь к плоским остротам.)
Он чувствовал себя как-то странно. В голове ощущалась непривычная звенящая пустота, а непослушные мысли разбегались, путались, и требовалось специальное усилие, чтобы понимать, о чем в данный момент идет речь. Кисти рук стали холодными, вялыми, в пальцах покалывало, будто он их отсидел…
За окном вдруг гулко ударил винтовочный выстрел. Недалеко, в районе Арсенала. За ним другой, третий… Частая, беспорядочная стрельба многократно усиливалась эхом от стен дворцов и соборов. Вскоре стреляло не меньше десятка стволов – судорожно, почти без пауз, наперебой. Так ведут себя люди, которым некогда и неизвестно куда целиться. Шульгин, приподнявшись, с интересом вслушивался.
Вот, наконец, сухо протрещала первая автоматная очередь. Экономная, на пять патронов. Еще одна, и еще. Из разных мест, и наверняка по делу. Рейнджеры в белый свет палить не приучены. По звукам свободно можно было представить развитие событий. Заметив, что происходит неладное, бдительный часовой поднял тревогу. Или пленный ухитрился сбежать, что тоже случается. Придется сделать Басманову серьезное внушение. Проснулся дежурный наряд, кинулся во двор, стреляя, скорее всего, в воздух. Для собственного успокоения. Как сторожа на бахче. Рейнджеры поняли, что тихое дело кончилось, осмотрелись, сориентировались и начали работать всерьез. Секунд пятнадцать им потребовалось, чтобы надвинуть на глаза окуляры ноктовизоров, рассыпаться по двору, перебить самых глупых и азартных кремлевцев. Рассчитались за наивных юнкеров, беспощадно исколотых красными штыками в ноябре семнадцатого.
Чего еще Шульгин никогда не мог понять – как сумели русские мужики, серьезные, тридцати-сорокалетние солдаты, отцы семейств по преимуществу, до всего: до красного и белого террора, до охватившего страну кровавого безумия, когда еще сохранялись стереотипы дореволюционной жизни, спокойно и деловито убить две сотни семнадцатилетних пацанов, не дворян даже и не помещиков, детей городских мещан, попытавшихся исполнить свой первый в жизни долг.
Ну отнимите у них винтовки, ну надавайте по шеям и по задницам, хоть прикладами, хоть шомполами, но колоть штыками всех и насмерть… Или правду писали в западной прессе, что не русские солдаты захватывали Москву и Питер, а выпущенные Лениным из лагерей немецкие пленные «спартаковцы»?
