Конспирация у них тут поддерживается серьезная, складывается впечатление, что все члены организации находятся под непрерывным и плотным контролем.
Странно, я привык считать, что в начале прошлого века методы и уровень эффективности тогдашних разведок и контрразведок находились на вполне первобытном уровне. Да и Шульгин, проводя со мной занятия, больше говорил о легальных и полулегальных формах предстоящей деятельности, не сосредоточивая внимания на критических вариантах.
Ну да ладно. И снова я подумал, что происходящее все больше походит на экзамен. Дай бог, чтобы выпускной. Но что случится после? Вопрос для меня далеко не праздный.
…На Кузнецком мосту состоялся еще один сеанс связи. Теперь включилась рация, вмонтированная в массивный механический счетчик-таксометр, установленный перед правым передним сиденьем. Под крышкой пряталась обычная телефонная трубка. Мужской голос, уже другой, незнакомый, осведомился — состоялась ли встреча?
— Связник инструкции передал, сейчас следую за объектом к месту контакта, нахожусь на перекрестке Кузнецкого и Неглинной.
— Задание несколько меняется. Слушайте внимательно…
Информация была неожиданной для меня, начисто исключающей гипотезу об «экзамене». Ну, что же, к тому все и шло. Вчера и позавчера разнеслись слухи о внеочередном съезде партии, о забастовках на заводах, о волнениях в гарнизоне. А с утра я обратил внимание на возросшую суетливость обывателей, закрытые железными и деревянными ставнями окна многих магазинов, подозрительно часто проносящиеся в разных направлениях автомобили. И легковые — ответственных работников высокого ранга, и грузовые, набитые вооруженными людьми. Но я до последнего не ожидал, что все это может вылиться в вооруженные столкновения. Газетные материалы, пусть и излишне нервные по тону, в целом демонстрировали уверенность властей, что политический кризис разрешится миром. А реагировать на понятные аборигенам признаки надвигающейся беды, как таежный охотник узнает о далеком еще пожаре по поведению птиц и зверей, я научиться не успел.
Я обернулся на своего спутника. Откинувшись на потертую кожаную спинку, он, похоже, задремал. Словно в поезде не выспался. Впрочем, кто его знает, может, пришлось сутки напролет проторчать в тамбуре, наблюдая за «объектом».
Толстый деревянный руль подрагивал у меня в руках, скрипели рессоры, сорокасильный мотор подвывал на слишком малой для него скорости, из выхлопной трубы время от времени с громкими хлопками вылетали клубы синего дыма. Бензин здесь отвратительный, ближе к керосину. Неужели Шульгин не мог переправить на свою конспиративную квартиру пару бочек приличного горючего?
Надоевшая мне до чертиков черная гармошка фаэтона по-прежнему тряслась и раскачивалась впереди. Мы ехали уже больше получаса, пересекли Тверскую и углубились в переулки, не изменившие, наверное, своего облика с времен наполеоновского нашествия.
И вдруг лихач остановился.
Я мгновенно прижал машину к бордюру метрах в двадцати от него и выключил фары. Надвинул на глаза ноктовизор, имеющий вид прикрепленных к околышу фуражки резиновой лентой вполне обычных здесь шоферских очков.
Переулок освещали лишь редкие ацетиленовые фонари, но в зеленоватом поле прибора картинка была отчетливой и ясной. Мой же темный автомобиль за дождем и туманом женщина увидеть не могла.
Она довольно грациозно спрыгнула на тротуар с высокой подножки, рассчиталась с извозчиком и, оглядевшись по сторонам, вошла в низкую дверь под фигурным железным козырьком. На синей фанерной вывеске значилось:
«Кафе-кондитерская „Мотылек“.
По пятницам и субботам — театр-кабаре».
Многопрофильное заведение. Но сегодня всего лишь среда.
Вдали над крышами обшарпанных одно- и двухэтажных домов возвышалось, все в электрических огнях, десятиэтажное строение, как его до сих пор называют по-старорежимному — «Дом Нирензее», — самое высокое здание в Москве, почти небоскреб, сверху донизу забитое всевозможными конторами и трестами.
Чтобы переодеться, мне потребовалась минута. Сбросить кожаную куртку и фуражку, поверх черного свитера с высоким воротом набросить висевший на крючке в салоне рыжий верблюжий пиджак. На голову — английское кепи с длинным козырьком и пристегнутыми на макушке большой пуговицей откидными клапанами.
Нижняя часть костюма — клетчатые бриджи и коричневые ботинки «шимми» с крагами — вполне избранному стилю соответствовала. Настоящий франт по меркам идущего к концу двадцать четвертого года.
Еще минута, чтобы отклеить пышные буденовские усы, убрать смоченной одеколоном ваткой следы клея с верхней губы.
— Ну так а мне что теперь делать? — спросил мой молчаливый напарник. — Тебе про меня никакой команды не было?
— А у тебя что, собственных инструкций на сей счет нет? — ответил я вопросом на вопрос. Он в очередной раз промолчал, ожидая чего-то более конкретного.
— Тогда, для подстраховки, подежурь поблизости. Чтобы и дверь кабака видел, и машину. Я вряд ли там долго задержусь. Сядем с ней в машину, вот тогда свободен…
— А вдруг там второй выход, и дамочка уже тю-тю?.. — вдруг высказал гипотезу «командир».
— Типун тебе на язык! Накаркаешь еще… — встревоженный такой возможностью, я заспешил к двери.
На верхней площадке круто спускающейся вниз каменной лестницы я подзадержался, чтобы стряхнуть с кепки капли дождя и осмотреться. Здесь она, слава богу! Никуда не делась.
Потом начал спускаться.
В первой комнате, скорее — небольшом зальчике, помещались шесть четырехместных столиков. Пол и стены обтянуты шинельным сукном бордового оттенка.
Несколько керосиново-калильных фонарей-бра тихо шипели и разливали вокруг довольно яркий желтоватый свет.
Противоположная от входа стена занята заполненной многочисленными бутылками, стаканами и пивными кружками буфетной стойкой с широким деревянным прилавком перед ней.
На этом фоне выделялись два цветовых пятна — белое и васильковое. Белой была куртка буфетчика, голубым — платье женщины, облокотившейся на стойку. Ее плащ и пальто висели (единственные) на крючке в утопленной в стену нише рядом с лестницей, саквояж прислонился к ножке столика в самом дальнем углу.
— …пускай будет яичница, лишь бы горячее. Я очень замерзла, — услышал я произнесенные с едва уловимым акцентом слова женщины. Подошел к стойке и слегка, поскольку мы были незнакомы, поклонился в пространство. Присел на высокий табурет, в отличие от тех, к которым привык дома, — не вертящийся, а обычный деревянный, на четырех довольно грубых ножках.
Буфетчик, пожилой не то армянин, не то еврей, подвинул женщине полный стакан красного вина, обернулся ко мне, вопросительно поднял бровь:
— Чего изволите?
— Большую рюмку водки, — поискал глазами в застекленной витрине с закусками. — Бутерброды. Один с балыком, один с сыром…
