Я не понял, почему он обращается не ко мне, а к Алле и зачем говорит не имеющие отношения к чисто спортивному поединку вещи. А он тут же уловил и мою мысль, снова вздохнул.
— Тебя это тоже касается. Хоть что-то во мне обещало печальный для тебя исход?
Я мотнул головой.
— Следующий случай может оказаться еще хуже. Ты, кажется, имел что-то против тренировок? Или надеялся на технику? При чем тут техника?
— Вопрос, Александр Иванович, вы ставите некорректно. Если вам дадена такая реакция, то конечно…
— Об этом мы и будем говорить все время, что нам еще отпущено для тренировок…
Глава 10
На фоне всех наших занятий совершенно, конечно, особый, даже несколько болезненный интерес вызывало у меня изучение истории, сравнительной истории этого и нашего мира. Поскольку чтение книг, просмотр микрофильмов и уцелевших кинохроник для людей моего образа занятий является по большинству случаев отдыхом и развлечением (а для 90 процентов нормальных людей это, как известно, тяжкий труд), к научным занятиям я приступал уже по вечерам.
Зато уж вечера эти и ночи почти до рассвета были полностью моими.
После ужина я отправлял Аллу отдыхать и развлекаться, а сам возвращался в замок, где мне была отведена рабочая комната.
Не слишком большая, но уютная, с высокими потолками, стрельчатыми окнами, задернутыми тяжелыми темными шторами. Длинный стол под синей суконной скатертью, куда я сваливал извлекаемые из застекленных шкафов книги и журнальные подшивки, и еще один, приставленный к нему под прямым углом столик, где размещался монитор компьютера. Несколько глубоких кожаных кресел, непременный камин в углу, лампа под глухим абажуром, бар с кофейником и холодными закусками, необходимыми для укрепления сил, поскольку я просиживал там до серого рассвета.
Нельзя не оценить предусмотрительности Шульгина, которая вызывала у меня глухое раздражение. И книги в шкафах, и открытые для доступа компьютерные файлы ограничивались периодом между 1906 и 1924 годами, то есть временем от начала развилки до текущего момента. Предыдущую историю я знал и так, а последующего мне пока не показывали. «Для чистоты эксперимента», хотя мне немыслимо хотелось, пусть бегло, просмотреть, что ждет Россию и мир в грядущие десятилетия. Хотя бы до конца века.
Тонкие психологи, ничего не скажешь.
Я не спеша разжигал дрова в камине, включал электрический кофейник, настольную лампу, доставал из холодильника бутылку минеральной воды, раскладывал перед собой коробку сигар, зажигалку, пепельницу, гасил верхнюю люстру и — погружался в мир чужой жизни.
На мой взгляд, гораздо более интересной и увлекательной, чем наша. Да потому и увлекательной, что история и жизнь — чужая. Своя понятна, естественна, единственно возможна, а тут вдруг…
Как если бы узнать, что из двух одинаковых бутылок в одной, которую открыл ты, оказался обыкновенный «Токай», а в другой, доставшейся товарищу, — джинн, исполняющий желания.
Ну, пусть японская война, о которой мы разговаривали с Новиковым, здесь протекала на удивление зеркально тому, что знал о ней я. Так ведь и дальше развитие событий пошло абсолютно неожиданным образом.
Уже в ходе неудачной войны в России начались беспорядки, организованные левыми социал-демократами на японские деньги. С помощью нескольких миллионов золотых иен они сумели не только устроить бунты в Москве и Петербурге, но и парализовать движение по Транссибирской магистрали, единственному пути, связывающему фронт с центром метрополии.
Неудачный мир лишил Россию международного авторитета, флота, огромных финансовых средств, внутреннего спокойствия и десятилетиями завоевываемых позиций на Дальнем Востоке и вообще в Азии.
В результате в мировую войну она вступила на год раньше, чем у нас, плохо подготовленной, раздираемой внутренними противоречиями и конфликтами, а главное — в союзе с Англией и Францией против Германии, а не наоборот.
В нашем варианте истории Россия при поддержке Германии и Японии вела активные операции в Южных морях, без особого труда захватывая колонии Великобритании и выступивших на ее стороне САСШ. Я привык гордиться славным для русского флота сражением с американцами у Филиппин в 1917 году, после которого для нас на Тихоокеанском театре больше не возникало проблем.
И если бы не октябрьская 1918 года революция в Берлине, Тройственный Союз вполне бы мог установить свою полную гегемонию в Европе, Азии и Северной Африке.
Здесь, у них, русская армия, плохо поддерживаемая союзниками, которые боялись ее победы больше собственного поражения, вела кровопролитные и малоуспешные сражения на западном театре и в результате, после вновь организованных, теперь уже на германские деньги, беспорядков вышла из войны и получила вместо заслуженной победы позорный Брестский мир, коммунистический переворот и трехлетнюю гражданскую войну.
У нас все вышло иначе. Пролетарская революция началась в истощенной войной Германии, потом к ней присоединилась полуразгромленная Франция, и только через полгода под влиянием дурного примера союзников и противников, а также и бездарной политики Николая II нечто подобное случилось и в России. В гораздо более смягченном варианте. Да и то лишь потому, что император Николай был убит в своей ставке заговорщиками. В противном случае он, безусловно, сумел бы подавить возникшие в Петрограде и Москве беспорядки. Его же слабохарактерный братец Михаил, растерянный и напуганный, через месяц отрекся от престола и уехал в Грецию, где правила его двоюродная сестра Ольга.
На выборах в Учредительное собрание победил блок кадетов, правых социалистов-революционеров и социал-демократов-плехановцев.
Радикальные коммунисты получили в V Государственной Думе чуть больше четверти мест. И хотя устроили они в 1920 году очередной революционный переворот, захватили власть и около двух лет ее удерживали, насаждая штыками и пулями «военный коммунизм», авантюра эта по естественным причинам провалилась. С тех пор мы (то есть Российская демократическая республика) продолжали достаточно спокойное и умеренно прогрессивное развитие. Не обошлось, конечно, без внутренних и внешних конфликтов, десятка кровопролитных войн, но ничего подобного ужасной мировой войне у нас больше не случалось.
Самое поразительное (или забавное, как смотреть) заключалось в том, что Новиков в своих рассуждениях был абсолютно прав.
И наш мир — действительно химера. В сравнении с вот этим, здешним. С момента прохождения точки бифуркации у них все совершалось с железной логикой, вызывавшей то же ощущение жесткой детерминированности истории, что у меня раньше — наш вариант.
Да и не могло быть иначе — ведь изнутри все кажется таким логичным, единственно возможным, тезис, что история не имеет сослагательного наклонения, господствует в умах, и только отчаянные одиночки, вроде неизвестного мне капитана Семенова, имеют смелость настаивать, что все обстоит совсем не так, как на самом деле…
