…Геополитические фантазии Антона Шульгин некоторое время слушал с чисто академическим интересом.
Потом спросил:
— А какие тогда цели у аггров, если у тебя появились подобные мысли? Они-то ради какой идеи работают?
— Да неужели непонятно? Именно ради той, что и воплотилась в твоей собственной реальности. Вторая мировая и вызванные ею последствия. Только они пока еще не знают, получится у них или нет.
Вдруг Сталин настолько укрепится в своем антифашизме, что заключит договор о коллективной безопасности с Западом? Сумеет восстановить после чистки и подготовить к большой войне армию? Удержит Гитлера от войны на два фронта? Тогда их планы рухнут.
— А ведь действительно! — Шульгин чуть не шлепнул себя ладонью по лбу. — Как это я сам не догадался? Что значит аберрация сознания. По привычке вообразил, что будущее всем известно, вот и мучился, какие это корректировки сталинской политики изобретает Лихарев. А все так просто.
— Совершенно верно. Заодно вспомни приключения Новикова и Берестина. Там та же история, только аггры увидели, что СССР проигрывает войну слишком быстро, а их это тоже не устраивало. В сорок первом году сенатор Трумэн заявил: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то будем помогать России, а если выигрывает Россия — будем помогать Германии. И пусть они убивают как можно больше».
— Трумэн — тоже их агент? — поразился Сашка.
— По крайней мере, объективно он работал на них.
— А Рузвельт — на вас?
Антон пожал плечами.
— Черт знает что! — Шульгин выглядел искренне возмущенным. — Получается, что у нас вообще нет ни собственной истории, ни даже свободы воли?!
— Зачем же так пессимистически? Свобода воли всегда есть. И мы с тобой об этом уже говорили. Ах да, — спохватился форзейль. Как раз с этим Шульгиным они такого разговора не вели. — Ну, суди на собственном примере. Вы с Андреем могли не вступаться за Ирину тогда, в самом начале, сдать ее агентам, которые за ней пришли, Берестин мог не ходить в шестьдесят шестой год.
— Как это — не защитить свою подругу от каких-то жлобов? Кем бы мы тогда были?
— Вот именно, Саша, вот именно. Но поступал-то ты вполне свободно. Другое дело, что выбор у тебя был несколько ограничен твоими собственными нравственными принципами. Так и у других все случается примерно так же.
Считай, что просто таков закон природы. При данной силе тяжести ты можешь прыгнуть вверх на полтора, ну, два метра… Упав с десяти — почти наверняка разобьешься или переломаешь ноги. И будешь, лежа в гипсе, винить в своей беде очередных жидомасонов: «Какая сволочь выдумала это проклятое „же“ 9,8?! Сделали бы три, пусть четыре метра в секунду за секунду, — я с колен пыль отряхнул бы и сейчас с девочками танцевал!» Таким вот образом, мой друг.
С такой постановкой вопроса Шульгин, конечно, спорить не мог.
— Ты меня извини, я на минуточку выйду, надо. — Пусть думает форзейль, что ему срочно потребовалось в туалет. На самом же деле Сашка, притворив за собой дверь кабинета, а потом и кухни, дрожащими руками налил себе почти полстакана коньяка.
«Черт, опять нужно решать вселенские проблемы в условиях острого цейтнота!» — Шульгин уже сам не понимал, является ли он по-прежнему независимой личностью или объектом манипуляции неведомых сил, вправе ли поступать так, как хочет сам, или завертели его водовороты совершенно чуждых предопределенностей.
— Стоп, — сказал он вслух. — Если сейчас я выскочил сюда, оторвался, собираюсь выпить — это признак свободы воли или нет? Будь я полностью на крючке — дали бы мне такую возможность?
Он все-таки выпил, поморщился, разжевал ломтик лимона.
«Нет, ерунда, нельзя же подозревать всех и непрерывно. Захотят, так что угодно со мной сделают и тени сомнений в правильности происходящего не оставят. Что я им?» И тут же память услужливо подбросила цитату: «Эх, Каштанка, Каштанка! Насекомое ты существо. Ты супротив человека, что плотник супротив столяра!»
Лет двадцать пять назад читал он по школьной программе этот рассказ, а тут внезапно вспомнилось.
«С точки зрения нормального человека, тем более — „строителя коммунизма“, я, конечно, негодяй и подонок. Циник, эгоист, вор, убийца, прелюбодей, предатель светлых идеалов. Кем еще меня можно назвать? Да кем ни назовешь, с „их“ точки зрения все будет правильно. Ну и что же мне теперь делать? Повеситься, как Иуде, на подходящей осине? Простите, не имею желания. И негодяем себя никак не ощущаю.
Один какой-то критик, всерьез или для стеба, таким же образом прошелся по „Трем мушкетерам“ и доказал, что д’Артаньян сволочь, каких мало. Ну, пусть и я такой же.
Более того — моментами мне хочется назвать себя героем. Знаю, что и это ерунда, но тем не менее.
Чего это меня вообще потянуло на самобичевание?
Свободная минутка выдалась, и больше делать нечего? Да нет, тут сложнее». Шульгин был неплохой психоаналитик, причем умел с должным беспристрастием анализировать и самого себя.
«Наверное, абсурдность ситуации достигла наконец критической массы, вот и пошел сброс из подсознания.
Плюс там, в собственном теле, я постоянно находился в обществе себе подобных, а гуртом, как известно, добре и батьку бить. А вот остался один, остановился, оглянулся, и душа моя нашими злодействами уязвлена стала. Тут главное не зайти слишком далеко. Ничего не доводи до крайности, заповедовал мудрец».
Шульгин решил быстренько убедить себя, что все претензии его к себе ничем не обоснованы, и более к скользкой теме не возвращаться.
«Допустим, — рассуждал он, торопливо куря под форточкой, в которую свистящий ветер забрасывал жесткие снежинки, — что все происходящее не более чем иллюзия. Ловушка сознания, как выразился однажды Антон. Согласно Лему, установить, что ты являешься персонажем фантоматной пьесы, практически невозможно. Значит, я вообще ни за что не отвечаю. Как не отвечает за поступки подлинного Макбета играющий его актер.
Если это не так и все происходит с нами на самом деле — нормы человеческой морали не действуют тем более. На Галактической войне свои законы. И если кто-то вздумает меня судить… А, кстати, кто? Разве что Бог. Так если он все это придумал и сейчас осуществляет, могу ли я противиться его воле, какой бы странной она мне ни казалась?
Это сама жизнь подкидывает мне вводные. В тебя стреляют — а что делать в ответ? Тебе не позволяют жить в собственном, пусть плохом, но безмятежном времени — отчего я должен в чужом соглашаться на коленопреклоненную позу подчинения? Может быть, вы там хотите видеть во мне смиренного буддиста, сдвинувшегося на „недеянии“ и покорности карме? Тогда зачем отняли у меня зеленую, туманную Валгаллу, где я готов был слиться с природой, а автомат использовать лишь для укрепления руки и придания верности глазу?
А раз, господа, вы все это сделали, имея в виду неведомые мне цели, то не спрашивайте у меня отчета. Я стал таким, жестоким и мерзким, чтобы выжить в навязанном мне мире. Да еще и занять в нем подобающее положение. Знали, с кем имели дело. Теперь — не взыщите».
