— Да, там работают отличные ребята, — сказала
Пакстон, думая о Ральфе.
Эд Вильсон гордо улыбнулся.
— Ты была одной из них, Пакстон, — сказал
он. — Ты приятно удивила меня. Я и не предполагал, что из тебя может выйти
такой репортер. Я-то думал, ты через месяц сбежишь, перепугавшись до смерти.
— Сначала я действительно боялась, но по крайней мере
знала, что делаю что-то полезное.
— Ну конечно. А последнее время я стал опасаться, что
мы здесь в Сан-Франциско больше тебя не увидим. — Он нахмурился. —
Вообще-то чего ты там так задержалась?
На миг Пакстон растерялась, не зная, что сказать. Человек,
которого она любила, погиб, а другой…
— Я… Я так вошла в эту жизнь… Нелегко было бросить все
и уехать.
— Ну я так и думал. Хорошо, теперь отдыхай, возвращайся
через пару недель, когда придешь в форму.
«Интересно, когда это будет», — подумала она и
взглянула на часы, вспомнив, что ей еще нужно найти комнату в гостинице.
Однако оказалось, что в редакции об этом уже позаботились.
— Мы заказали тебе номер в «Фермонте». Марджори хотела,
чтобы ты остановилась у нас, но я подумал, что тебе сейчас надо как следует
отдохнуть, и лучше бы ни от кого не зависеть. — В разговоре с Марджори он
добавил еще, что Пакс могла привезти из Вьетнама какую-нибудь болезнь, так что
будет лучше, если она остановится не у них, а где-то еще.
Ей предоставили машину и шофера; Вильсоны пригласили на
обед. Однако к этому времени начала сказываться девятичасовая разница во
времени, и Пакстон с трудом сдерживалась, чтобы не заснуть, глаза так и
слипались. Но все же это была волнующая встреча. Пакстон понимала, что все ждут
от нее рассказа о том, как погиб Питер, но она и сама толком ничего не знала.
Во время обеда Габби без умолку болтала о том, какой умницей стала Марджи,
каким бойким карапузом малыш Питер, расписывала свой замечательный дом — обои
от Бруншвига, в спальне голубые занавески. Пакстон так устала, что дважды за
время обеда по ошибке назвала ее Дебби. Как будто не могла взять себя в руки.
Все вокруг казались совершенно чужими. За семь месяцев они стали так далеки. И
Пакстон приходилось сдерживаться, чтобы не разрыдаться у них на глазах,
настолько ее душило желание встать и заявить, что она больше не в силах
выносить всего этого. Ей не хватало звуков и запахов ее комнаты в «Каравелле».
Питер… Билл… Когда обед наконец закончился, у Пакстон буквально кружилась
голова.
Вернувшись в гостиницу, она легла на кровать, но от
усталости, потрясений и обиды заснуть не могла. Только под утро ей удалось
задремать, но уже через два часа ее разбудили. Пакстон встала, приняла душ и
оделась. Нужно было успеть на самолет в Саванну.
Там оказалось еще тяжелее. Она носила не ту, одежду… Ей
нечего было сказать родным. Она не выносила Юниор-лигу и тем более мамин
Бридж-клуб, а завтрак, который задали в ее честь дочери Гражданской войны, был
похож на страшный сон.
Все в один голос утверждали, что хотят послушать о Вьетнаме,
но на самом деле они ничего не хотели слушать. Они не хотели знать ни о
зловонии смерти, ни о мальчике с оторванными руками, ни о нищих, кишащих на
закате вокруг террасы отеля «Континенталь». Они не желали слушать ни о
венерических болезнях, ни о наркотиках, ни о детях, умирающих от рук солдат, ни
о том, как убивают стариков и детей. Им было неинтересно, как и почему эта
страна разбивает сердце, но заставляет любить себя.
Поэтому Пакстон только и сказала, что ужасно устала, что
вымоталась и измучилась, а потому сейчас совершенно не в состоянии рассказывать
о Вьетнаме. Им хотелось услышать что-то вроде мелодрамы о войне: с выстрелами,
но без крови, без снарядов, без костей и мяса, которые разлетаются во все
стороны, без гибнущих солдат и умирающей страны.
Пакстон никогда не чувствовала себя более одинокой, чем
здесь, в Саванне. Ей стало тоскливо, и она с новой силой ощутила, как ей не
хватает сейчас Квинни. Она знала, что и старой няне не смогла бы сейчас
рассказать всего. Пакстон выросла, она больше не девочка, а одинокая взрослая
женщина. Всем чужая. Кому и что может она рассказать, кроме тех, кто тоже был
там. Однажды она пошла прогуляться вместе с несколькими старыми друзьями и
почти сразу же пожалела о том, что согласилась. Но вдруг в баре она встретила
одного парня. Они разговорились — наконец-то Она нашла человека, с котором
можно говорить. Они вспомнили о Бенсуке и Кучи, о Нхатранге и Бьенхоа, о
Лонгбине, Хуэ и Вунгтау, где она с Биллом провела свои первые выходные.
Посторонним могло показаться, что они общаются на каком-то тайном языке. Это
был лучший вечер в Саванне. На прощание они пожали друг другу руки.
Но тяжелее всего Пакстон было с матерью. Та полагала, что
дочь все еще тоскует о Питере. На самом деле Пакстон тосковала по всему сразу —
по своей потерянной юности, по стране, которую никогда больше не увидит, по
двум мужчинам, которых любила, и по той части себя самой, которая ушла вместе с
ними.
Брат приписывал все обычному переутомлению. Наконец,
приобретя несколько новых вещей, более приличных, чем ботинки военного образца,
в которых она прилетела, Пакстон в середине февраля вернулась в Сан-Франциско.
Она всерьез принялась за работу в «Морнинг сан». Несколько
недель она прожила в гостинице, пока не нашла небольшую квартирку. Каждый вечер
она давала себе слово, что завтра позвонит Габби, но всякий раз обнаруживала,
что не может этого сделать.
Им было не о чем говорить. Пакетом не хотела осматривать дом
с голубыми занавесками. Теперь даже Мэтт стал казаться неприятным и каким-то
напыщенным. Все в них выглядело неестественным, мелким, неважным. Время, когда
они были близкими людьми, ушло безвозвратно. И люди, которых она с тех пор
полюбила, тоже ушли. Никого не осталось. Пакстон ненавидела даже свою работу,
то, что писала теперь для газеты.
Пакстон должна была давать материал о местных политических
событиях. После Вьетнама они казались невероятно скучными и малозначащими. А
мистер Вильсон к тому же настаивал, чтобы Пакстон вечерами ездила в Беркли и
наконец получила диплом. Но она не представляла себе, как осуществит его план —
ведь все это утомительно, скучно и, главное, совершенно бессмысленно. Пакстон
чувствовала себя измученной, но и возвращаться вечерами домой было также
невыносимо. Ей недавно исполнилось двадцать три, а казалось, жизнь уже
кончилась. Говорить она теперь могла только с теми, кто был там.
Время от времени Пакстон сталкивалась с такими. Они внезапно
врывались в жизнь друг друга и говорили часами, а затем расходились, и тогда
вновь наступала тишина. Но она все время ощущала, что там, во Вьетнаме, люди
продолжают воевать, побеждать и терпеть поражения, продолжают гибнуть. Ей
казалось, что она тратит свою жизнь впустую оттого, что находится не там, не с
ними. Пока война не кончилась, Пакстон должна быть там, в Сайгоне. Однажды она
попыталась объяснить это редактору, но тот лишь улыбнулся в ответ и сказал, что
она прекрасно справляется и с текущей работой.
