Наконец в октябре 1972 года в парижских переговорах
произошел перелом, хотя сначала об этом узнали немногие. 21 октября Северный
Вьетнам принял предложенный проект мирного соглашения, а через пять дней сам
Киссинджер пообещал, что «скоро наступит мир». Но президент Южного Вьетнама
отказался подписать соглашение, не желая, чтобы северные войска оставались в
местах их нынешней дислокации на юге, поскольку опасался, что они снова начнут
военные действия.
Менее чем через две недели Никсон победил на выборах с
большим перевесом, а еще через две недели президент Тхиеу предложил шестьдесят
девять поправок к соглашению, которое могло бы принести мир во Вьетнам Пакстон
пришла в ужас, как и многие другие известные журналисты. Ситуация снова стала
безнадежной.
Переговоры прервались и снова возобновились в декабре.
Американцы начали массированные бомбардировки военных
объектов, пообещав, что мирные жители не пострадают. Из Ханоя, однако, дали
понять, что переговоры возобновятся только после прекращения воздушных налетов.
Бомбардировки действительно прекратили перед Рождеством на один день, и Ханой
сразу откликнулся. В самом конце декабря бомбардировки снова приостановили, и
переговоры возобновились. В это время Боб Хоуп в последний раз приехал во
Вьетнам, чтобы устроить там рождественское представление. Но в этом году
Пакстон о нем уже не думала. Она была полностью поглощена парижскими мирными
переговорами, теперь она получала дополнительную информацию из закрытых
государственных источников в Вашингтоне. Самым заметным событием, случившимся
во время рождественского отпуска, Пакстон, пожалуй, назвала бы звонок Джоя из
Грейт-Нэк в сочельник. Мальчик сообщил, что у него все нормально, но затем
вполголоса добавил, что ему очень ее не хватает. Пакстон растрогалась почти до
слез. Она поняла, что стала для Джоя союзником, другом, ангелом-хранителем,
которого послал ему отец.
Наконец в январе 1973 года Киссинджер и Ле Дык Тхо
возобновили в Париже серьезные переговоры, это произошло за день до
шестидесятилетия президента Никсона А ровно через неделю посол в Сайгоне
Элсворт Бункер безапелляционно заявил президенту Тхиеу, что если тот немедленно
не подпишет мирное соглашение, то на помощь США он может больше не
рассчитывать.
В результате не прошло и двух недель, как военные действия
прекратились, а 27 января, пять дней спустя, умер Линдон Джонсон, и Ричард
Никсон обратился к северо-вьетнамскому руководству с просьбой немедленного
освобождения всех американских военнопленных. В ответ он пообещал в течение
шестидесяти дней, начиная с марта, вывести из Вьетнама американские войска.
Пакстон, живя в Париже, прислушивалась к этим новостям с некоторым недоверием,
но про себя молилась о том, что, может быть… может быть, если отпустят пленных,
кто-то из них сможет что-нибудь рассказать о Тони. И тогда она по крайней мере
наконец поверит, что он погиб. Неизвестность оказалась ужаснее самых плохих
известий. За три года бесплодного ожидания Пакстон вконец измучилась. Кроме
того, она прекрасно понимала, что вечное ожидание, вечная надежда слишком
тяжелы и для Джоя. Он все время тосковал по отцу, которого не было рядом и,
очень вероятно, никогда не окажется, вместо того чтобы привыкать к новому отцу,
каким бы недостойным тот ни был (теперь Пакстон знала это наверняка, несмотря
на то что этот человек — брат Тони). Он затаил злобу на мальчика, как
подозревала Пакстон, именно потому, что чувствовал себя виновным, а также и
потому, что миссис Кампобелло оказалась не столь богатой, как он предполагал,
когда начинал ухаживать за ней. И вот теперь он вымещал свою досаду на
собственном племяннике, которого лишил отца.
5 февраля 1973 года официально объявили, что во время
вьетнамской войны погибли 57 597 человек. Думать об этом было мучительно,
Пакстон не могла не вспоминать о Питере, о, ';
Билле, о Гони. А когда стало известно, что первые пленные
будут освобождены 12 февраля, Пакстон легла на кровать и горько заплакала,
думая о том, что будет значить этот день для самих этих людей, для их жен и
детей — день, когда они вновь обретут свободу и ужасы войны, потери и муки
уйдут в прошлое, г Пакстон по-прежнему находилась в Париже: писала, работала не
только над статьями для «Тайме», но и над книгой о Вьетнаме, которую поклялась
себе написать за три года. Затем в один прекрасный день позвонил редактор из
Нью-Йорка и по-; — " просил ее слетать на военном самолете в Манилу.
— Но почему? Почему я? — хотела крикнуть Пакстон.
Ей потребовалось много месяцев, чтобы она перестала видеть по ночам
искалеченных детей, плетущихся по улицам Сайгона. Теперь возвращались домой
пленные, полные самых ужасных, кошмарных впечатлений, люди, перенесшие
нечеловеческие муки. Почему она должна снова вернуться к этому? Наконец она
перестала тосковать по Вьетнаму, не скучала больше по фантастической зелени, по
запаху дыма на рассвете. И эти люди требуют, чтобы она снова вернулась к этому,
оживила эти забытые наконец воспоминания. Они ведь проснутся, лишь только она
вновь увидит тех, кто был там.
Пленных везли на аэродром в Кларк-Филдс на Филиппинах. У
Пакстон оставалось два дня на раздумья.
— Это приказ или просьба? — поинтересовалась она.
В Париже была полночь. Они всегда звонили из Нью-Йорка в
самом конце рабочего дня.
— В некотором смысле и то, и другое, — мягко
ответил редактор, и Пакстон вздохнула. Итак, кошмар начинается снова. Надежда.
Молитвы. Горячее желание, чтобы нашелся тот, кто его видел.
— Хорошо, — сказала она, немного помолчав. —
Я еду.
— Мы ценим этот поступок.
По правде сказать, редактор заранее был уверен, что она
согласится. Пакстон не могла оставаться в стороне, когда речь шла о Вьетнаме.
Да и никто не мог. Вьетнам вошел в сердца, в души. Это напоминало постоянную
ноющую боль, которая, даже притупившись, все равно дает о себе знать. Но не
только боль — печаль… радость… привязанность.
Глава 29
Пакстон полетела из Парижа в Западную Германию, в Висбаден,
где пересела на самолет, летевший в Манилу. Она прибыла туда за восемь часов до
прибытия пленных. На аэродроме стояла толпа, состоявшая из их жен и детей, и
Пакетом сразу Же окунулась в атмосферу ожидания, начала делать заметки,
разглядывала окружавшие ее лица, смотрела на детей, которые едва помнили своих
отцов. Было очевидно, что все они очень много пережили. Она сама прекрасно
понимала, каково это, и потому вглядывалась и вслушивалась с неослабевающим
вниманием. И вот теперь ей наконец показалось, что она начинает понимать — Тони
больше нет. И не важно, что она ощущала все эти годы в глубине души, теперь уже
никакой надежды не оставалось. Она знала это, была совершенно уверена — но
рассудком, не сердцем. Так она и сказала Джою.
Но женщины вокруг говорили о другом — они выжили в течение
этих лет благодаря фотографиям, обрывкам новостей, слухам, рассказам случайных
людей, которым удалось вырваться раньше, как тем пятерым солдатам, которые
сбежали из плена два года назад. Эти женщины знали, что их мужья живы, время от
времени они получали подтверждения и только благодаря этому смогли вынести
муки. Они дождались своих мужей, и это другой вопрос, какими эти мужья
вернутся, что осталось в них от людей, которыми они когда-то были.
