Все это он доложил по команде и получил устроивший его ответ.
Глава двадцать пятая
– Так где же выход? – спросил Ляхов после долгого, километров на пятнадцать, молчания.
Теперь машину вел двойник, а сам он успел трижды приложиться к фляжке, перекурить. В голове была полная каша.
А Вадим спокойно держал на спидометре 50 миль, когда нужно, маневрировал, не глядя, переключал передачи длинным изогнутым рычагом, а ведь вряд ли ему раньше приходилось управлять именно такими, примитивными и древними устройствами, раз здешняя техника отстала в своем уровне на добрые полвека.
Не знал Ляхов, что многие парни даже семидесятых годов того времени успели поездить на остатках трофейной и ленд-лизовской техники Второй мировой, в огромных количествах осевшей по градам и весям, поддерживаемой на ходу народными умельцами. А она как раз и соответствовала эксплуатационно и конструктивно местным передовым образцам.
Похоже, его ничего не волновало. Ни забитое брошенными автомобилями приморское шоссе, ни судьбы Вселенной.
– Зачем тебе выход? – спросил Вадим. – Я ведь тебя провоцировал, хотел посмотреть, поддашься или нет. Слабоваты вы, ребята. Я один с автоматом легко прошел бы через всю вашу Польшу. От Белостока до Познани. Просто прошел бы, и все. Не видели вы настоящего!
В истории вашего двадцатого века нет ничего страшнее Цусимы и Самсоновской катастрофы. А Таллинский переход, где погибло в двадцать раз больше людей и кораблей! А как за полгода сгорает в боях пятимиллионная кадровая армия, а в следующие три года запасники завоевывают Европу! Корейской войны не видели, Будапешта, Афгана, Чечни. А Большой террор!
Дети вы, счастливые дети судьбы.
Правда, неправда, все, что я тебе сказал – какая разница? Вот хочешь, я прямо сейчас могу исчезнуть? Ничем более твою совесть не отягощая. А мои слова у тебя в памяти останутся. И сам ты останешься, как на разминированном минном поле. Вроде и чисто, а вдруг – нет? Шагнешь, а там – она! Согласись, очень неприятно ты себя сейчас чувствуешь?
– А зачем тебе это знать? – ответил Ляхов. – Приятно, неприятно, тебе-то что? Конечно, вещи ты действительно страшные вспоминаешь. Как жить с такими воспоминаниями?
– Незачем, – охотно согласился Вадим. – Уж настолько незачем… Свободно могу сейчас выйти из машины, и ты останешься в полном праве. Единоначальником. Все в твоих руках. Ноль проблем. Живи и радуйся. А я кого-нибудь другого найду. Желающих хватит.
Ляхов узнавал себя. Он тоже умел так разговаривать, только – с посторонними. Под настроение и когда диктовала ситуация. Теперь точно так же поговорили с ним. Свободно можно ответить – «ну и катись, без тебя разберусь!», но отчего-то не получается.
Опять же, по себе известно, просто так такими словами не бросаются.
Значит, в них есть высший смысл. И стоит смирить гордость, не жечь мосты и не рубить канаты.
Давай лучше пиджачком прикинемся.
– Напрасно ты так, – сказал он примирительно. – Если уж нам с тобой ссориться, так это шизофрения в чистом виде. Я ведь просто разобраться хочу. Как там один философ писал: «Принимать решения следует со знанием дела». Кое-что ты мне объяснил, но не все. Допустим, тебе тоже рассказали не всю правду. А ты вообразил, что всю! Сделаешь ты… – заметил, что Вадим непроизвольно дернул щекой. – Ладно, не ты, мы с тобой сделаем. То, что от нас хотят, а окажется – для чужого дяди каштан из огня вытащили. И обратного хода уже не будет. Это ведь очень обидно. Более того, Достоевский, кажется, в дневнике писал, что нет более мерзкого чувства, чем осознание напрасно сделанной подлости…
– Да в чем же подлость, не понимаю. – Вадим, видимо чувствуя, что в главном победил, очевидным образом расслабился. Помягчел лицом и тоном.
– Предадим мы то ли одну, то ли другую реальность, и без всякой пользы. Потому что на самом деле игры тут совсем другие, и в их правила нас с тобой не посвящают.
– Слышь, братец, ерунду ты несешь. Абсолютную. Одновременно согласился уже (ведь так?), что мы с тобой – ключевые фигуры на доске, то есть принял все, мною сказанное, за истину, и тут же пытаешься достоверность предложенных обстоятельств опровергнуть. Глупо. Если теория моих хранителей ложна, наплюй, забудь, живи как жил, поступай как знаешь.
Если она верна в своей основе – ты, в силу собственной неинформированности, никакой рациональной контрстратегии выработать все равно не можешь. Так что?
– В философии это называется антиномией, неустранимым противоречием между равно достоверными или недостоверными утверждениями.
– И как из них выходят?
– Есть мнение, что в таком случае нужно выбирать, руководствуясь не логикой, а этикой.
– Тогда осталось выяснить, какая этика применима в данном конкретном случае.
Погода, как говорят в России, разгулялась. К территории бывшего Израиля это тоже применимо. Утренний туман рассеялся, небо стало ярко-синим, солнце сверкало на легкой морской зыби миллионами отражений. Хотелось махнуть рукой на все, подъехать к берегу, искупаться, не обращая внимания на то, что уже кончался октябрь.
Но – воздержались. Только опустили брезентовый тент, они оба любили ездить в открытом автомобиле. И не суть важно, что не шикарный кабриолет у них сейчас, а армейский джип с жесткими, обтянутыми потертым дерматином сиденьями.
На воротах российской военно-морской базы отчетливо видна была нанесенная чем-то черным, художественным углем, что ли, надпись.
«Ляхов, жду вас в 14.00 там, где виделись в последний раз. Шлиман».
И – сегодняшняя дата. Написано по-немецки, естественно.
Что интересно, двойник немецкого не знал. Спросил, о чем это тут. Хотя общий смысл он, конечно, не мог не уловить. Две фамилии, время, число. А в целом, конечно, «Их варт зи дорт хабен вир yнc лестес маль гезейн» звучит достаточно загадочно для непосвященного.
– О том, что мир продолжает подкидывать нам свои сюрпризы. Господин некробионт Шлиман назначил нам встречу. В известном месте. Знаешь, я начинаю верить тебе все больше и больше. Написано сегодня, с учетом времени, необходимого, чтобы добраться сюда из Тель-Авива. Значит, когда мы выезжали, он уже знал об этом.
– Розенцвейг мог сообщить…
– Это – вряд ли. Тут иное. Ну, встретимся, уточним.
Они дошли по аллее до самых ворот, ведущих на катерный пирс, присели на скамейку в тени развесистых туй, откуда видны были рубки и мачты кораблей. Где-то среди них затерялся и «Статный», катер, на котором Ляхов постигал азы мореходного искусства. Стало немного грустно. Сходить посмотреть, что ли?
– Что тут у нас, – посмотрел он на часы. – Без пятнадцати. Ну, подождем. Будешь? – протянул он напарнику фляжку.
– А чего ж? Красивые кораблики, – указал он рукой. – Антиквариат. У нас таких и в музеях не осталось.
