Многие этот поезд видели. Иногда он как сверхскоростная «Стрела», иногда как просто скоростная, с мытыми вагонами «Россия», иногда как обычный пригородный, чумазый и бестолковый. Билетов не надо, пускают так.
Только за один день там, платишь месяцем здесь.
Нет, некоторое время он еще ходил в школу. И учился даже хорошо. И уже почти не дрался, с кем ему было драться? Было все как раньше, встреча утром, расставание вечером, школа. Но он уже чувствовал приближение.
Иногда утром она не улыбалась при встрече, или улыбалась не так, или прятала глаза, или молчала в тех местах, где обычно смеялась.
Он понимал. Это возраст, думал он. Это надо пережить. Пройдет время, совсем немного, и появятся новые интересы. Снова будет хорошо.
Она стала ездить на соревнования. В область, а два раза даже в Москву. И когда он встречал ее на перроне…
Раньше она целовала сначала его, а потом уже отца. Теперь было наоборот. Но Новый Год они встречали вместе. В Ломах. С хлопушками, с бенгальскими свечами. С настоящим шампанским.
В мае класс собрался в Евпаторию. Собирали по три тысячи на дорогу, остальное платила школа. Конечно же, у него не было трех тысяч. Он и не собирался ехать, но родительский комитет выделил средства из фонда социальной защиты малоимущих — Аксён состоял на хорошем счету, у него зеленело всего три четверки за год, на поведение закрыли глаза.
Это было не обидно, он не почувствовал себя униженным. Просто за одну колючую секунду он понял, что есть он, а есть все остальные и эти остальные никак с ним не пересекаются. Они живет на разъезде Ломы, они живут в городе. И, наверное, даже если он переедет в город и станет жить у бабушки, он останется один.
Тогда он заболел. Брат у него младший заболел, так он сказал. Что ни в какую Евпаторию он не сможет к великому его сожалению. Все вздохнули. Все посочувствовали. Сказали, что может быть в следующий раз.
Он благодарил. Искренне, на самом деле искренне.
Он надеялся. Что она не поедет в Евпаторию, что она останется с ним, у нее ведь тоже младший брат, и он тоже вполне мог заболеть.
Но она сказала — очень жаль, может быть в следующий раз.
Тогда он впервые почувствовал, что она с ними. Он возвращался домой, в этот раз не лесом, а по дороге. Навстречу летела никакая «Ветлуга», он уступил дорогу.
В мае класс съездил в Евпаторию, она вернулась загорелой и радостной. Да и дальше лето, получилось. Реки, песок, лес и ветер, который даже без поездов был свежий и озорной.
В сентябре в школу он не пошел. Сначала просто забыл — календаря не нашлось, а потом не захотел. Надоело. К нему три раза приезжали, и завуч, и, конечно же, из соцзащиты. И он обещал, что вернется и все нагонит. Но не вернулся, конечно, а потом про него забыли.
Она тоже его тянула. Тормошила, кричала, что это глупо. А он только смеялся и говорил, что хочет годик отдохнуть, подумать о жизни. И каждый день провожал ее в школу и встречал обратно, три пары ботинок за год…
Остановился поезд.
Аксён встряхнулся и увидел поезд. Пригородный, «Буй-Шарья», жертва Годзиллы, три вагона. Аксён подорвался и забрался в вагон. Угрюмая проводница обилетила его за половинную сумму и пригородный двинулся, Аксёну вдруг стало страшно, он выскочил в тамбур. Дверь болталась, скорость еще не наросла, и Аксён спрыгнул. Машинист неодобрительно свистнул, «Буй-Шарья» потащился в свой Буй. Или в Шарью.
Вернулся на станцию, побродил по перрону, снова лег на бревно. День упорно цеплялся и умирать не хотел, Аксён не знал, что делать, хотелось кричать, только, но это было бесполезно, день остановился в одной точке, без дорог, без числа.
Аксён сел и вдруг заплакал.
Это получилось на самом деле вдруг, он вспомнил себя маленьким, таким как Тюлька. Глупым, слабым, но уже не беззащитным, уже с кулаками. И дальше тоже с кулаками, и с зубами, и со лбом, и напролом.
Подумал, что, может, следовало по другому.
Стало жалко себя, очень. Никогда так не было, он вообще себя никогда не жалел, только Тюльку, да еще раньше мать, да один раз Жужжу, когда хвост ей прищемило, а себя нет.
Себя жалеть оказалось тяжелее, настоящая работа.
Он сидел, вытирал слезы, пытался затолкнуть их обратно, но они все равно прорывались, и ничего нельзя было сделать.
Аксён плакал, сидя плакать гораздо сподручнее.
Мимо загремел поезд с красными вагонами, он тащился медленно, замедляясь перед подъемом, за окнами белели лица, Аксён увидел мальчика. Тот прилип к стеклу лбом и корчил рожи. И мальчик увидел Аксёна, и перестал кривляться, лицо у него сделалось неожиданно серьезным и грустным, еще мгновенье, и он бы тоже заплакал, только поезд уполз, выручил.
Аксён остался один, слезы не останавливались.
Потом он, конечно, уснул, после слез всегда хочется спать, и видел солнце над морем.
Проснулся, конечно, от гудка. Настоящего, паровозного, не от писклявой жести электровоза, а от динозаврьего рыка. Аксён дернулся и свалился с бревна.
Ничего. Пусто. На столбах вороны, значит, составов не случалось уже давно. Значит, гудело в голове. Сумерки. Над крыловским ларьком лампочка горит, спал долго.
День сдался.
Почему гудело? Почему? Аксён огляделся. Правильно — со стороны дома спешил Чугун, пробирался сквозь темноту, рожа наглая.
— Так и знал, что ты здесь, Аксель… — ухмыльнулся Чугун, приблизившись. — Куда тебе еще идти…
— Что надо?
— Крылова открыта?
— Закрыта. Что надо?
— Да так, ничего. Крылова свой бизнес чего-то не шевелит. Там дядька тебя зовет…
— Зачем?
— Тюлькан заболел.
— Отравился?! Тушенкой обожрался? Ну, Чугун…
— Да нет, не тушенкой. Нога у него. Колено распухло, надо, наверное… Ты сбегай, посмотри…
Посмотри.
Мать покачивалась у стены. Аксён встряхнул ее за плечи, но она только рассмеялась. Из комнаты выглянул дядя Гиляй. Напуганный.
— Короче, Иван, у нас тут затруднения… Славик, он, кажется, заболел…
Аксён все сразу понял. Оттолкнул дядю в сторону и в комнату. Тюлька лежал на своей кровати. От него шел жар, от головы, Аксён ощутил это почти за метр. Тюлька до подбородка был затянут одеялом и крупно дрожжал.
Аксён сдернул одеяло. Колено стало похоже на мяч. Мягкое, красное.
Сбоку возник Чугун. Аксён попробовал его вытолкать, Чугун растопырился всеми колючками, на спине, на брюхе, на шее.
— Может, его мочой растереть? — осведомился он. — Я могу пописять на тряпочку…
— Надо «скорую» вызывать, — сказал дядя. — Кеша, дай телефон.
— У меня деньги кончились.
