Ответом ей было молчание. Тана сидела позади нее с ничего не
выражающим лицом. Она никогда больше не скажет этого. Ни о Билли и ни о ком
другом. Что-то внутри ее будто умерло — навсегда.
Глава 4
Лето пролетело незаметно. Тана провела две недели в
Нью-Йорке, медленно оправляясь от пережитого кошмара. Джин каждый день ходила
на работу. Дочь внушала ей опасения, вызванные не вполне понятными причинами:
Тана ни на что не жаловалась, но могла часами сидеть, глядя прямо перед собой и
прислушиваясь неизвестно к чему; она не виделась с друзьями, не отвечала на
телефонные звонки. В конце недели Джин даже решилась на то, чтобы поделиться
своими сомнениями с Артуром. К этому времени в его доме был наведен порядок, а
Билли со своими друзьями отправился в гости к однокурсникам, живущим в Малибу.
Помещение над бассейном они разорили довольно-таки основательно, но самый большой
ущерб был нанесен спальне Артура: посередине большого и дорогого ковра зияла
дыра, будто вырезанная ножом. По этому поводу отец имел с сыном крупный
разговор.
— Боже правый! Что вы за дикари? Мне следовало отдать
тебя не в «Принстон», а в «Уэст-Пойнт»
[1]
, чтобы там вложили
тебе ума. В мое время я не знал никого, кто мог бы вести себя подобным образом.
Ты видел ковер в моей спальне? Они испортили его напрочь.
Билли охотно соглашался с ним и сердился на своих друзей.
— Извини, отец. Немного недоглядел.
— Это называется «немного»! А машина? Ведь вы с дочерью
Робертc уцелели лишь чудом!
Однако все сошло Билли с рук. Синяк под глазом еще
оставался, но швы над бровью скоро сняли. И он по-прежнему гулял вечерами вне
дома, задерживаясь допоздна, пока они не отбыли в Малибу.
— Ох уж мне эти детки! — проворчал Артур, выслушав
сетования Джин, которая уже не в первый раз упоминала о странностях в поведении
дочери. Она начинала опасаться, что травма головы была более серьезной, чем
посчитали врачи. — Как она сейчас?
— Ты знаешь, в ту ночь она была в бреду… не иначе. Джин
помнил ту странную историю, которую дочь пыталась ей рассказать в связи с
Билли. Тана явно была не в себе. Артур принял тревоги Джин близко к сердцу.
— Надо добиться повторного освидетельствования, —
сказал он.
Однако, когда Джин заикнулась об этом, дочь наотрез
отказалась. Мать была не уверена, что Тана чувствует себя настолько здоровой,
чтобы отправиться на летние работы. Однако накануне отъезда в Новую Англию Тана
спокойно собрала вещи, а утром, как всегда, вышла к завтраку. Лицо ее было
усталым и бледным, но, когда мать поставила перед ней стакан апельсинового
сока, Тана улыбнулась — впервые за последние две недели. Джин едва не
расплакалась от радости. Со дня аварии дом выглядел точно могильный склеп: ни
голосов, ни музыки, ни смеха, ни телефонных звонков. Мертвая тишина, и потухшие
глаза Таны.
— Я так соскучилась по тебе, Тэн.
При звуках этого имени глаза дочери наполнились слезами. Она
кивнула, не будучи в состоянии говорить: у нее не осталось слов — ни для кого.
Ей казалось, что жизнь кончена. Никогда не позволит она прикоснуться к себе ни
одному мужчине — это она знала наверняка. Никто никогда не сделает с ней того,
что сделал Билли Дарнинг. И самое страшное заключалось в том, что мать не стала
ее слушать и не допустила даже такой мысли. По ее мнению, это было невероятно,
а значит, этого не было вовсе.
— Ты в самом деле считаешь себя достаточно здоровой,
чтобы поехать в лагерь?
Тана уже думала об этом: выбор имел для нее важное значение.
Можно было провести остаток жизни, прячась от людей, чувствуя себя калекой,
жертвой насилия, которую смяли, раздавили и выбросили на свалку. Но можно было
снова выползти на божий свет и вернуться к жизни. Тана выбрала последнее.
— Я буду в полном порядке, мам.
— Ты уверена? — Дочь показалась ей спокойной,
собранной, заметно повзрослевшей, как если бы травма головы положила конец ее
юности. А может, в этом был повинен испуг. Во всяком случае, Джин еще не
приходилось наблюдать столь разительную перемену за такое короткое время. Артур
твердил о том, что Билли ведет себя, как послушный сын, хотя Джин знала, что ко
времени отъезда он уже принялся за старое. Это был явно другой случай. —
Тана, солнышко, если ты почувствуешь себя не совсем хорошо, сразу же
возвращайся домой. До начала занятий в колледже тебе надо окрепнуть.
— Я буду в порядке, — повторила дочь, надевая на
плечо ремень дорожной сумки.
Как и в предыдущие два года, она села в автобус, идущий на
Вермонт. Работать летом в лагере ей нравилось, однако на этот раз все было
иначе. Окружающие отметили, что Тана Робертc стала другой — молчаливой,
замкнутой, неулыбчивой. Она общалась только с персоналом лагеря и с детьми.
Все, кто знал ее раньше, с грустью отметили эту перемену. «Видимо, что-то
случилось у нее дома, — гадали они, — а может, сама нездорова… Какая
жалость, ее будто подменили». Никто не знал истинную причину. В конце лета Тана
села в автобус и вернулась домой. В этот сезон она не завела новых друзей, если
не считать ребятишек; но даже и у них она не пользовалась такой популярностью,
как раньше. «Тана Робертc стала какая-то не такая», — единодушно решили
дети. И они были правы.
Тана пробыла два дня дома, по-прежнему избегая старых
друзей. Уложив вещи, она села в поезд с чувством глубокого облегчения. Ей вдруг
захотелось оказаться далеко-далеко от дома, от Артура, от Джин, от Билли и даже
от школьных подруг. Той беззаботной девушки, которая окончила школу три месяца
назад, больше не было. Вместо нее было существо оскорбленное, преследуемое
воспоминаниями, с рубцами на душе. Однако, сев в поезд, помчавший ее в сторону
Юга, она начала понемногу возвращаться к жизни. Ей было необходимо уехать как
можно дальше от этой лжи и обмана, от интриг, от всего, чего они не хотят
видеть, чему не хотят верить. После того как Билли Дарнинг взял ее насильно,
она не хотела показываться им на глаза: они больше не существовали для нее. Раз
они не признают за Билли эту вину… Но кто «они»? Ведь она сказала об этом
только Джин. И если уж собственная мать ей не поверила, она не хочет больше
думать об этом, не хочет думать ни о ком из них. Она едет далеко на Юг и,
возможно, никогда не вернется домой. Хотя вряд ли… Тана помнила последние слова
матери: «Ты ведь приедешь на День Благодарения, не правда ли, Тэн?» Ей
показалось, что мать боится ее глаз, видя в них нечто такое, что предпочитала
бы не видеть: из них рвалась непроходящая, неприкрытая боль, которую мать была
не в силах излечить. Тана не хочет приезжать ни на День Благодарения, ни после.
Она бежит от их мелочной, мещанской жизни, от лицемерия, от этих варваров —
Билли и его друзей, от Артуpa, столько лет эксплуатировавшего Джин,
обманывавшего жену… от самообмана матери. Тана больше не может выносить это:
она должна бежать, бежать как можно дальше… и никогда не возвращаться… никогда.
