— А что его семья?
— Отец до сих пор не появился и, вероятно, никогда не
появится, сукин сын, а Гарри лежит там, еле живой.
— Ну что же, ты здесь ничем не поможешь. И я не
уверена, что тебе нужно все это видеть, Тэн.
— Да? — уже воинственно. — А что мне нужно,
мам? Званые обеды в Ист-Сайде? Вечеринки в Гринвиче с семейством Дарнингов? Это
самые идиотские слова, что я когда-либо слышала! Мой лучший друг вернулся из
Вьетнама с простреленной задницей, а ты мне говоришь такое! И как, по-твоему, я
должна поступить с ним? Вычеркнуть его из своего списка только потому, что он
не может больше танцевать?
— Не будь так цинична, Тэн, — твердо возразила
Джин Робертc.
— А почему бы и нет, черт возьми! И вообще, в каком
мире мы живем? Что со всеми случилось? Почему никто не видит, что мы получили
во Вьетнаме, не говоря уж о Шарон и Ричарде Блейк, о Джоне Кеннеди и обо всем
прочем, что неладно в мире.
— Это не в твоей власти и не в моей.
— Почему же никого не волнует, что мы думаем?.. Что
думаю я… что думает Гарри… Почему никто не спросил его, прежде чем отправлять
на войну?
Она разрыдалась, не в силах продолжать.
— Возьми себя в руки, — Джин выждала минутку и
продолжала:
— Я думаю, тебе стоит вернуться домой на праздники,
Тэн, особенно если ты собираешься провести их в больнице, у постели этого
юноши.
— Сейчас я не могу приехать, — резко ответила
Тана, и глаза Джин внезапно наполнились слезами.
— Но почему? — теперь она говорила, как ребенок.
— Я не хочу сейчас оставлять Гарри одного.
— Неужели он так много значит для тебя?.. (Больше, чем
я…) — Да. А разве ты не проводишь Рождество, хотя бы несколько дней, с
Артуром? — Тана высморкалась и вытерла глаза, но Джин там, у себя,
помотала головой.
— Не в этом году, Тэн. Он с ребятами собирается в
Палм-Бич.
— И не пригласил тебя? — Тана была потрясена. Вот
уж действительно законченный эгоистичный сукин сын, наверное, только отцу Гарри
уступит.
— Это было бы неудобно.
— Почему? Его жена уже восемь лет как умерла, и ваша
связь давно ни для кого не секрет. Почему он не мог пригласить тебя?
— Это неважно. И потом, у меня все равно здесь есть
работа.
— Ну, конечно, — она просто выходила из себя,
когда думала о стремлении матери услужить ему и посвятить этому всю свою
жизнь, — работа для него. Почему бы тебе в один прекрасный день не
предложить ему убираться на все четыре стороны, а? Тебе только сорок пять, ты
можешь подыскать себе кого-нибудь, ведь никто не будет обращаться с тобой хуже,
чем Артур.
— Это не правда! — Джин немедленно оскорбилась.
— Неужто? Тогда почему ты проводишь Рождество в
одиночестве?
Джин парировала быстро и язвительно:
— Потому что моя дочь не приедет домой.
Тана с трудом сдержалась, чтобы тут же не повесить трубку.
— Не надо играть со мной в такие игры, мам.
— Не говори со мной в таком тоне. И ведь это правда,
разве нет? Ты хочешь быть с ним, будто у тебя нет никаких других обязанностей.
Но это не всегда срабатывает, знаешь ли. Ты можешь, конечно, не приезжать
домой, но не притворяйся при этом, что поступаешь правильно.
— Мама, я учусь на юриста. Мне двадцать два. Я
взрослая. Я больше не могу все время быть рядом с тобой.
— Вот и он не может. А его обязанности гораздо важнее
твоих. — Сейчас она потихоньку плакала.
Тана помотала головой и заговорила снова, уже спокойно:
— Не на меня ты должна злиться, мам, а на него. Я очень
сожалею, что не приеду, но ты пойми, я никак не могу.
— Понимаю…
— Нет, ты не понимаешь. О чем я тоже сожалею. Джин
вздохнула:
— Видимо, теперь уж ничего не поделаешь. Хотелось бы
думать, что ты поступаешь правильно, — она фыркнула. — Но,
пожалуйста, родная, не сиди все время в больнице. Ведь это так угнетает, и
парнишке лучше от этого не будет, Он сам выкарабкается.
Такая ее позиция вызвала у Таны новый приступ дурноты, но
она сказала только:
— Хорошо, мам.
У обеих были свои убеждения, и ни та, ни другая не
собирались уступать. Это уже безнадежно. Каждая идет своим путем, и Джин это
тоже хорошо понимала. Она подумала, как повезло Артуру: его дети так часто
бывают с ним вместе. Энн всегда нужна его помощь, и денежная, и любая другая, а
муж ее, можно сказать, ноги целовал Артуру, и даже Билли жил в отчем доме. «Да,
как ему хорошо», — думала она, повесив трубку. Это означало, что у него
действительно никогда не было времени для нее. Деловые обязательства, старые
друзья, которые слишком привязаны к Мери, чтобы принять Джин (так, во всяком
случае, он говорит), Билли, Энн — да, ему с трудом удается выкроить время для
нее. И все равно между ними существует нечто совершенно особенное, и она знала,
что так будет всегда.
«Это оправдывает долгие одинокие часы ожидания», —
пыталась она убедить себя, наводя порядок на рабочем столе, возвращаясь домой,
где долго взирала на пустую комнату Таны. Комната выглядела такой болезненно
аккуратной, пустой и необжитой. Такой непохожей на ее теперешнюю комнату в
Беркли, где все было разбросано по полу: у Таны не было времени наводить
порядок. Она схватила, что попалось под руку, и помчалась в больницу к Гарри.
После разговора с матерью она позвонила туда, и ей сказали, что у Гарри опять
поднялась температура. Ему только что сделали укол, и он спал, но она хотела
быть рядом с ним, как только он проснется. Причесываясь и влезая в джинсы, Тана
думала о словах матери. Как несправедливо с ее стороны укорять Тану за свое
одиночество. Как она смеет рассчитывать, что дочь всегда будет с ней рядом? Она
пытается снять ответственность с Артура. Целых шестнадцать лет Джин находила
ему оправдания, выгораживала его перед Таной, перед собой, перед друзьями,
перед сотрудницами. Сколько можно оправдывать мужчину?
Тана сорвала с вешалки куртку и сбежала вниз. Полчаса на то,
чтобы переехать по Бэй-Бридж, еще двадцать минут до больницы Леттермана, уютно
расположившейся в Президио. Транспорт ходил еще хуже, чем пару дней назад, и
неудивительно — ведь сегодня Сочельник. Выходя из автобуса, она старалась не
думать о матери. Та, в конце концов, может позаботиться о себе сама, чего
сейчас не скажешь о Гарри. С этой мыслью она подошла к двери его комнаты на
четвертом этаже и проскользнула внутрь. Он все еще спал, шторы были задернуты.
На улице сиял солнечный зимний день, но сюда не проникало ни лучика света и
радости. Темно, тихо, мрачно. Тана тихонько села на стул рядом с кроватью и
стала смотреть на его лицо. Он был погружен в тяжелый наркотический сон и битых
два часа даже не пошевелился. Тана вышла в коридор, просто чтобы немного
подвигаться, походила туда-сюда, стараясь не смотреть в палаты и на устрашающие
приспособления, пришибленные лица родителей, пришедших навестить сыновей или
то, что от них осталось, — бинты, части лиц, выглядывающие из-под них,
переломанные, изувеченные руки и ноги. Это было почти невыносимо, и, дойдя до
конца коридора, она глубоко вздохнула, как вдруг увидела мужчину, от которого у
нее буквально перехватило дыхание. Самый высокий, самый прекрасный мужчина из
всех, кого ей довелось видеть. Высокий, темноволосый, с яркими синими глазами,
загорелый, широкоплечий, длинные — почти нескончаемые — ноги, изысканного
покроя темно-синий костюм и пальто из верблюжьей шерсти, перекинутое через
руку. Рубашка словно с обложки журнала — само совершенство сливочной белизны.
Все в нем было несказанно прекрасным, безупречным и великолепно ухоженным.
Палевой руке его был перстень-печатка, а в глазах — тревога; время от времени
он бросал мимолетные взгляды на девушку, внимательно рассматривающую его.
