– Если мы позволим этому случиться, то потом станет легче – намного легче, Маллой! Мы станем наконец свободны друг от друга.
– Неужели это возможно?
В своем удивлении девушка забылась и бездумно устроилась поудобнее в кольце рук, положив голову на сгиб одной из них. Она чувствовала исходящий от Такера жар, ощущала всем телом, как играют мышцы на его груди и животе. Неужели это возможно? Один раз позволить себе все: позволить объятия, и поцелуи, и… и все остальное!
Но что потом? Стоит ли обретенная свобода утраченной чести? На миг ей захотелось оттолкнуть Такера, но вместо этого она впилась ищущим взглядом ему в лицо:
– Ты думаешь, это поможет?
Такер глубоко вздохнул, чтобы голос не срывался. Это было не просто – вести разговор, когда Эмма лежала в его объятиях, полураздетая, когда округлости ее грудей часто вздымались над тонким корсажем, когда можно было видеть бледно-розовые полукружья, едва прикрытые кружевами.
– Это нужно каждому из нас! – произнес он хрипловато и более резко, чем намеревался. – Мы позволим себе только один раз, чтобы покончить с этой пыткой. Это будет сегодня, сейчас – и это будет избавление. Мы покончим с безумием, которое мешает нам жить. Мы будем свободны.
Такер повторил последнюю фразу дважды, убеждая не только Эмму, но и себя самого. Он говорил о том, что надо покончить с безумием, но чувствовал себя так, словно мало-помалу впадал в безумие. Рассудок его туманился, желание мешало мысли. Однако оставалось одно очень важное обстоятельство, которое нужно было обсудить перед тем, что произойдет.
– Я должен честно предупредить тебя, Маллой, что речь идет вовсе не о брачной ночи, которая случится чуть раньше, чем венчание. Я не собираюсь обременять себя женой и детьми, а если бы и собирался, то никогда не выбрал бы дочь Уина Маллоя.
Он чувствовал, что произносит гнусности, но упрямо приказал себе продолжать, потому что хотел быть честным до конца.
– Не обижайся, но это значило бы предать все, с чем я вырос, предать отца…
– Можешь быть спокоен, – перебила Эмма. – Я скорее пошла бы за черта, чем за сына Джеда Гарретсона.
– Вот и хорошо. – Такер облегченно вздохнул. – Значит, все, во что верит каждый из нас, не пострадает. Я рад, что ты не восприняла это как оскорбление. Я вообще не из тех, кто женится. Не спрашивай, почему тогда я потерял голову из-за тебя. Просто иногда женщина может пронять до самого нутра…
Он умолк и подумал, что так оно, конечно, и есть – с каждым случается. С кем не бывает? Правда, с ним до сих пор такого не происходило. Никогда еще женщина не становилась наваждением, никогда еще он не желал ее так отчаянно, так яростно. Но он точно знал, как избавиться от этого наваждения: нужно только уложить ее в кровать, и все встанет на свои места. Жизнь будет продолжаться, словно ничего и не было, останутся только приятные, волнующие воспоминания, ничуть не бередящие душу.
– Так почему бы не начать прямо сейчас? – продолжил он вслух.
– Да, верно, прямо сейчас! – выдохнула Эмма, впиваясь пальцами ему в руку. – Я не могу больше жить с мыслями о тебе, не могу больше представлять, как…
Значит, это происходило и с ней? Такер едва справился с собой. В паху у него болезненно и сладко ныло, и желание было мукой куда более невыносимой, чем боль, которую причинили Слейд и его люди.
Еще пара минут, приказал он себе. Потерпи еще пару минут!
– Мы сделаем это – и все кончится, – заверил он и добавил тише: – Я думаю.
– Ты думаешь? Но не знаешь наверняка? – Эмма вздрогнула.
– Скажем так: я почти уверен. Ты ведь не хочешь и дальше мучиться? Что до меня, я готов на все, лишь бы освободиться, потому что так никогда еще не было…
Он до боли прикусил губу. Черт его дернул высказаться! Глаза Эммы вспыхнули, и он понял, что своими неосторожными словами дал ей надежду… На что? Поймать его в ловушку?
– Но это будет только раз, запомни! – напомнил он властно. – Только раз, и никогда больше. Мы станем чужими друг другу, Маллой.
– Чужими, как и должно быть, – подтвердила девушка, энергично кивнув.
Она больше не в состоянии была рассуждать, поглощенная желанием испытать все то, что обещал Такер. Он был так близко, и она желала его – желала до боли.
– Гарретсон!
– Что, Маллой?
– Мы ведь уже обговорили все, что можно, не так ли? Теперь ты можешь меня поцеловать. Целуй скорее, потому что я не могу больше ждать! Я как будто умираю от какой-то болезни, которую только ты можешь вылечить, слышишь!
Ее искренность трогала и волновала. То был знак невинной и страстной натуры, и Такер чувствовал, что это сулит ощущения, прежде неизведанные. Ему хотелось смеяться от счастья и стонать от мучительной жажды обладания.
Эмма сумела выразить в словах то, что не удалось ему. То, что снедало его, было сродни тяжкой болезни. Не меньше, чем она, он стремился к выздоровлению. В этот момент он искренне верил, что может излечиться. Они займутся любовью – все равно что выпьют лекарство.
– Я буду целовать тебя столько, сколько захочешь, солнышко мое, – сказал он тихо, разрешая себе нежность – ненадолго, на один-единственный раз. – Иди ко мне.
Безумие, болезнь, мука – что бы то ни было, оно бесчинствовало в его крови. Такер вспомнил поцелуй пятилетней давности, короткий и почти невинный, и другой, случившийся не так уж давно и куда более страстный и неистовый. А потом воспоминания отступили, потому что он уже снова целовал Эмму, узнавая вкус ее губ, впивая ее невинность, ее сладость.
Если он и собирался прикоснуться к ней с обдуманной медлительностью, то забыл об этом, как только их губы прижались друг к другу. Двойной стон раздался в хижине, едва освещенной сквозь крохотное оконце занимающимся рассветом. Что-то темное, властное, первобытное завладело Эммой. Это чувство было сродни голоду, который отчаянно хотелось утолить.
– Все пройдет… – прошептал Такер, не слыша себя, на миг отстранившись.
Глаза Эммы затуманились от страсти, он чувствовал дрожь ее тела. А потом она прильнула к нему с неожиданным неистовством, с таким исступленным пылом, что ему захотелось умереть от счастья. Но не раньше, чем он возьмет эту девушку, не раньше, чем узнает ее.
– Скажи мне еще раз, – прошептала она. – Скажи, что это поможет…
Голос ее был низким, тягучим, бесконечно волнующим.
– Конечно.
– И никогда больше я не буду жаждать твоих поцелуев?
– Само собой.
Отвечая, он вдыхал ее запах. Все было в ней иным, выше сравнений, все было… неповторимым? Ее губы были нежны, как лепестки полевого цветка, и дыхание пахло цветами.
Это все мания, безумие, повторял про себя Такер. Самообман. Все точно так же, как с другими, просто других не приходилось желать так долго и мучительно. Он хватался за доводы рассудка, как утопающий за соломинку.
