Варвара Васильевна оглянулась. Сейчас ей меньше всего
хотелось, чтобы вдруг появилась Алёна. Почему-то, сама не зная почему, она
чувствовала: ей нужно посмотреть эту кассету! Тут скрыта какая-то важная тайна.
И любопытство здесь совершенно ни при чем! Ну, почти ни при чем.
Телевизор нагрелся. По экрану побежала какая-то рябь, потом
полосы. А потом…
Когда экран снова погас, Варвара Васильевна с ужасом
оглянулась на монашенку. Та стояла зажмурясь, быстро-быстро крестилась правой
рукой, а левой стискивала руку Варвары Васильевны. Они и не заметили, как
вцепились друг в друга.
– Господи… – прошептала матушка Феврония.
– Господи… – как эхо, отозвалась Варвара Васильевна и встала
так, чтобы краешек крестного знамения задел и ее. Ладно, уж лучше божественного
дурману хватить, чем такого дьяволобесия, какое только что разворачивалось
перед глазами!
– Господи… – опять выдохнула матушка Феврония. – Так
вот он какой! Дьявол, настоящий дьявол! Никогда он мне не нравился, врет на
каждом шагу. Вот на днях по телевизору выступал, хвалился: мол, в губернии
монастыри и храмы восстановлены моим попечением. Да где ж тут его забота, это ж
по всей России восстанавливать их стали! Он-то при чем здесь, нехристь? Сатана,
дьявол во плоти, искусивший малых сих! Грешник, прелюбодей поганый!
Прижала ладонью дрожащие губы – небось побоялась ляпнуть
что-нибудь уж вовсе мирское.
– Да уж, брехать он умеет – поганый пес позавидует, –
кинула Варвара Васильевна. – Я тоже его просто видеть не могу, у него ж
печать на лбу: лжец и вор. Как говорится, на морде написано. А находятся
дураки, которые верят ему. Тоже включила как-то телевизор: разговор в прямом
эфире. Звонит какая-то старая дура и начинает причитать: ох, да почему вы не
открыли в городе крематорий, да как же нам без крематория, вы ж нам обещали…
Нет чтоб спросить: за каким чертом опять во власть рвешься, она ведь у тебя
была – полные руки! Ничего для народа не сделал, не захотел, и опять не
сделаешь. Или мало наворовал, еще хочешь? Крематорий! Да он всю страну в
крематорий загонит, ему только дай волю!
– А вы слышали? – шепнула Феврония побелевшими
губами. – Партию какую-то завел, майки бесплатные раздает. Портретов своих
понавешал: видели, может? Серые такие, огромные, он там с какой-то теткой и
пузатым мужиком. Тоже небось вроде него, распутники. Молодые нынче ведь глупые,
спаси бог, поверят ему.
– То-то и страшно, – угрюмо кивнула Варвара
Васильевна. – То-то и опасно… Вот если б всем на свете эту кассету
показать, по телевизору-то, небось бы живо эти майки поганые с себя сорвали, да
выкинули, да плевать бы ему вслед стали! А рассказать кому – не поверят, чтобы
такое оказалось правдой.
– Да, – вдруг спохватилась матушка Феврония. –
Инга просила кое-что передать Алёне на словах. Очень важное!
– Говори. Я передам.
– Нет. Инга просила – непременно Алёне. И еще говорила: все,
что на пленке, – точь-в-точь как правда. Наяву, говорит, было именно так,
даже еще хуже. Только я не поняла, что это значит.
Варвара Васильевна неодобрительно на нее покосилась. «Да где
уж тебе! Вот оказалась бы я там, рядом с Ингой, я б из нее все повыпытала, все
досконально повызнала бы!»
– Ничего, – зловеще сказала она, кончиками пальцев
пытаясь подцепить кассету и вытащить, но проклятущий «видак» крепко держал
добычу. – Где надо, там поймут!
Матушка Феврония нажала на какую-то кнопочку, и кассета выехала
прямо в руки Варвары Васильевны.
– Вы что хотите делать? – спросила монашенка с
тревогой.
– Как это что? – грозно сверкнула глазами Варвара
Васильевна. – В милицию идти!
– В милицию?! – Матушка Феврония опять взялась класть
кресты на себя и на новую знакомую. – Да как же… да что же…
И вдруг выпрямилась, отчаянно махнула рукой:
– Пошли! Нет, поехали! Я ж на машине.
Через пятнадцать минут «Газель» с трафаретом «Выксунская православная
женская обитель» свернула в проулок близ Советской площади, где находился
райотдел милиции. Стоявшие на крыльце с любопытством уставились на женщин,
которые выскочили из фургончика. Одна была высокая, худая старуха с седыми
легкими кудрями и грозным выражением лица, другая – монашенка во всем черном,
испуганно прижимавшая к груди газетный сверток и периодически вскидывавшая ко
лбу руку, как если бы ей каждую минуту хотелось перекреститься, но она не
решалась.
Еще больше удивились любопытные, когда и монашенка, и
старуха враз всплеснули руками и кинулись к девушке в рыжем шарфике, которая в
эту минуту вышла из дверей отделения.
Последовала короткая, но бурная сцена. Даже при желании
невозможно было что-то понять, все трое говорили разом, слышались только
отдельные выкрики:
– Кассета… Инга… враг рода человеческого… понести наказание…
наш гражданский долг… – причем старуха и монашенка тянули девушку к дверям, а
она изо всех сил оттаскивала их от входа в отделение.
Когда наблюдатели решили, что дело вот-вот дойдет до
рукоприкладства и придется вмешаться, три женщины вдруг схватились за руки и
дружно ринулись вниз по ступенькам к черной «Газели», на ветровом стекле
которой раскачивались многочисленные образки.
Тамара Шестакова. Июнь 1999
Итак, Роман сбежал. Все яснее ясного: он ее бросил.
Напиться, что ли, с горя?
Тамара открыла холодильник и достала бутылку
«Нижегородской». Бутылка уже устала ждать, когда ее откроют. Сначала, пока дома
был Олег, Тамара ходила к Роману в мастерскую, да и потом, когда сын
уехал, – тоже. У него все не хватало времени забежать, она «забегала»
сама, когда женское одиночество становилось вовсе уж невыносимым. Как сегодня,
например.
На звонок к общей двери вышел не Роман, а толстый неряшливый
дядька. Тамара испуганно сказала, что, наверное, тут какая-то ошибка, ведь она
нажимала на кнопку «В. Логунов»…
– Это я и есть В. Логунов, – сказал дядька. – А вы
кто?
– Я к Роману, – постаралась ответить она как можно
спокойнее. – Он, кажется, у вас мастерскую снимает? Мы договорились насчет
картины…
– Н-да? – хмыкнул дядька. – Ну и вкус у вас!
Впрочем, дело хозяйское. Только вот беда: нету Ромки. Больше он тут ничего не
снимает.
Тамара растерянно моргнула:
– Но как же… А картина?
