Тут уж она не мешкала – отпрянула в душевую, вцепилась в
тугую задвижку и с силой закрыла ее. Припала к двери, тяжело дыша… но мгновение
безопасности оказалось иллюзией: Грицко рванул дверь посильнее – и та
распахнулась, защелка отлетела.
Алёна выставила вперед руки:
– Ты что? Пошел вон! Я буду…
Он сгреб ее за талию клешнятой лапищей и сильно рванул к
себе:
– Будэшь, а як же ж? Ах ты, моя цацонька! Будэшь, будэшь…
Полотенце полетело в сторону, как жухлый осенний лист.
Вообще силища в этих руках была необыкновенная. Старпом так сдавил Алёну, что
она не могла дышать, бестолково молотила немеющими руками по мощным плечам, не
причиняя Грицку никакой боли. Он только постанывал от удовольствия, волоча
Алёну обратно в каюту:
– У, яка ж ты горячка! А ну, ще вдарь мене!
Она только собралась исполнить его просьбу, как Грицко с
силой оттолкнул ее от себя – и Алёна впечаталась спиной в койку. Попыталась
вскочить, но была тотчас опрокинута таким тычком в грудь, что подавилась
рвавшимся криком.
Вот это силища! Где сравняться с ним рыхлому Алиму и тем
хилякам-арабам, которых он приводил! С ними Алёна еще пыталась как-то драться,
пока жуткая Фейруз не лишила ее всякой воли к сопротивлению. А если бы в Аммане
оказался Грицко, никакой Фейруз не понадобилось бы. Он же убьет, убьет ее
следующим ударом, он же не соображает, что делает, не соразмеряет своих сил!
– Яка ж ты гарнесенька! – промурлыкал Грицко. –
Хочь и лысенька, а все ж гарнесенька! Други дивчинки волосья на лобке бреють, а
ты на лбу! – Он хохотнул.
Пытаясь перевести дыхание, Алёна беспомощно лежала плашмя,
глядя, как Грицко расстегнул темно-синие форменные шорты и одним движением
бедер спустил их вниз. Она зажмурилась, не желая видеть того, что восставало из
черной гущи волос, и вдруг до нее дошло, что сейчас произойдет. До этого все,
даже жадные руки Грицка, даже его удары были словно бы чем-то нереальным, как
страшный сон, от которого надо только проснуться… Теперь Алёна сообразила, что
проснуться не удастся.
Грицко ринулся к ней, и тогда, сильно поджав ноги, она резко
распрямила их, угодив ему в грудь.
Грицко отлетел к двери, ударился в нее, а потом его так же
стремительно отбросило вперед, словно резинового. Такое впечатление, что двери,
как и Алёне, было до тошноты противно его прикосновение! Алёна едва успела
вскочить с кровати, как Грицко плюхнулся на нее вниз лицом и на какой-то миг
замер, постанывая. Этого мгновения Алёне хватило, чтобы с изумлением взглянуть
на дверь-помощницу – и понять, что дверь тут ни при чем. В проеме стоял
какой-то мужчина, и именно его толчок поверг охальника Грицка плашмя.
«Еще один?» – была первая, исполненная ужаса мысль. «Я его
где-то видела», – мелькнула вторая. «Юрий?!» – прилетела третья.
Точно, это был он – какой-то ужасно бледный, еще более
высокий и худой, чем запомнилось Алёне. Не глядя, сорвал покрывало с ближней
койки, швырнул его Алёне, даже не удостоив ее взглядом, а потом ринулся вперед
и сгреб Грицка за плечи, подняв его на воздух. На миг мелькнуло изумленное лицо
старпома, влекомого к двери, и тут же он оказался вышвырнут из каюты сильнейшим
броском. Загудела переборка, в которую влип Грицко. Алёна еще успела увидеть,
как он, вытаращив глаза, сползает на пол, но Юрий тут же захлопнул дверь и повернул
ручку.
Из коридора послышался стон, захлебывающийся мат, затем
Грицко выкрикнул:
– Выкину за борт, разрази меня гром! На хрен выкину! –
Далее последовало нечто, к счастью, непереводимое.
Вслед за этим послышались неуверенные шаркающие шаги,
которые вскоре стихли.
Грицко ушел – теперь, надо думать, окончательно. Но Алёна
все еще не могла поверить в это.
– У него ключи, – выдавила Алёна.
Юрий глянул исподлобья, но тотчас отвернулся, и она
сообразила, что как поймала покрывало, так и держит его в охапке. Торопливо
обмоталась на манер сари, и Юрий осмелился посмотреть на нее. По лицу его
скользнула слабая улыбка, в руках что-то зазвенело:
– Нету у него больше никаких ключей.
На его пальце качалась знаменитая связка, имущество «второго
после Бога».
Алёна обреченно закрыла глаза.
– Ну, все… Теперь мы пропали. Точно: или за борт выкинет,
или высадит на берег, или пограничникам сдаст.
Юрий недобро покосился на нее:
– Может, мне пойти перед ним извиниться? А то пошли вместе:
я попрошу прощения, а вы молча возьмете его за руку и приведете обратно.
Похоже, я вообще появился не вовремя. Наверное, неправильно понял сцену,
которая здесь происходила?
Алёна глянула на него исподлобья. Ладонь у нее опять
зачесалась. Может, то, что не досталось Грицку, влепить этому наглецу?
– Ладно, извините, я не то хотел сказать, – буркнул
Юрий, отводя глаза. – Просто меня такое зло взяло, когда увидел, что вы
вместе с ним с конкурса уходите! Подумал…
– Интересно, а почему вы подумали именно это? – холодно
спросила Алёна, чувствуя, что ее начинает бить озноб.
Плохо дело. Кажется, начинается истерика. Только этого не
хватало! Надо сделать так, чтобы этот Юрий ушел как можно скорее. Если она
сейчас сорвется…
– Разве не о чем было больше думать? Или, может, у меня на
лбу стоит клеймо профессиональной проститутки?
Его лицо будто огнем опалило.
– Еще раз прошу прощения. Просто за время этого дурацкого
конкурса столько народу расползлось парами по каютам… – Он слабо
усмехнулся. – Мои соседи тоже удалились со своими дамами. Уж не знаю, как
они там будут устраиваться в каюте, по очереди или все вместе? Конечно, у них
сегодня праздник: я наконец-то перестал их доставать своей морской болезнью.
Всю эту неделю буквально пластом лежал, сам себе опротивел. Никогда не думал,
что окажусь таким слабаком…
Вдруг Юрий умолк и растерянно уставился на Алёну. Она
злорадно усмехнулась. Наконец-то до него дошло, что она сказала: насчет
профессиональной проститутки. Долгонько же земляк соображает!
– Чего уставились? – спросила грубо, желая сейчас
только одного: остаться одной.
О господи, как он смотрит, как отводит глаза, как они
шныряют с лица на голые плечи, на небрежно прикрытое тело, которое он только
что видел неприкрытым!
Нервно облизнул губы. Нет, это проклятие какое-то. А ведь ей
казалось, что он-то раньше смотрел на нее иначе, совсем иначе! Но все та же
похоть в его глазах, все та же извечная, проклятущая мужицкая похоть, от
которой ей, наверное, не избавиться вовеки веков.
