Она вонзила ногти в ладони, прогоняя морок ужаса, вновь
подползающий к сознанию. Алим сладко улыбается ей в аэропорту и, прижав руку к
груди, наклоняет голову, а его темные, непроницаемые глаза не отрываются от
лица Алёны… Алим бьется в ее распятое на кресле тело своим телом, извергается в
нее, размазывая по их слившимся бедрам кровь, смеется: «Если бы я знал, что ты
девушка, оставил бы тебя любителям!» Алим показывает ей альбом , сладострастно
дышит в ухо: «Это гурия Наргис
[5],
видишь, какая она была красавица?
Настоящий скандинавский тип, моим гостям очень нравилась. К сожалению, гурия
Наргис оказалась глупа, никак не хотела меня слушаться и была за это наказана.
Вот это тоже она. Не узнаешь? Можешь поверить на слово. А это гурия Лу-лу
[6].
Здесь она очень хороша, ничего не скажешь,
а вот здесь ее опять не узнать, верно? Она тоже оказалась очень непослушной… А
это гурия Туба
[7],
та самая девушка, про которую я
тебе говорил. Она заработала здесь очень хорошие деньги и до сих пор вспоминает
меня добрым словом!» Алёну снова передернуло от отвращения к приторным,
отдающим дешевым одеколоном прозвищам девушек и от ужаса перед тем, во что
превратило их «непослушание» Алиму.
Нет, не думать, не надо думать об этом!
Она перевела дыхание, попыталась расслабиться. Но не скоро
удалось прорваться сквозь судорогу, стиснувшую горло, не скоро удалось найти
слова для ответа на вопрос Юрия.
– Я ненавижу Фаину за то… за то, что она продала меня в
рабство.
Тамара Шестакова. Май 1998 – август 1999
Роман вдруг споткнулся и захохотал.
Тамара покосилась испуганно. Он смотрел на рекламный щит:
красивая бутылка с прозрачной, ключом кипящей водой, даже на вид ледяной,
вкусной и удиви-тельно полезной, просто-таки жизнетворящей. Об этом же вещал и
текст рекламы: «Вода «Серебряный источник» наполнит жизнью край родной!».
– Бред собачий, – прокомментировал Роман. – Мы
что, в пустыне Гоби обитаем? Вода полезна для организма, об этом и должен быть
текст. – Он прищурил лукавый карий глаз и, ни на минуту не замедлясь, выдал:
– Вода «Серебряный источник» наполнит жизнью… мочеточник!
Тамара издала короткий смешок, но не сказала ни слова. Роман
обиженно дернул углом рта. Ну конечно, он привык слышать в ответ восхищенный
смех, видеть, как сверкают от восторга глаза Тамары. А вместо этого – скупое
хмыканье, и снова на ее лицо наползла та же тень раздражения, которая затемняла
его с самого утра.
Тамара опустила голову. Мысли Романа словно начертаны на том
же рекламной щите. Только ей ведь куда печальнее оттого, что нет у нее сил по-прежнему
реагировать на все эти милые глупости. Что-то изменилось в душе… Да и он тоже
изменился. Раньше забеспокоился бы сразу, схватил бы в объятия, зацеловал,
бормоча встревоженно:
– Том, ты что, Том? Ты меня, что ли, не любишь больше? А
ну-ка улыбайся!
Или какую-нибудь такую же чепуху, которая ни ему, ни ей
тогда вовсе не казалась чепухой.
Вот именно – тогда… А теперь идет как ни в чем не бывало,
задрав бороду, улыбается в усы. И вид у него при этом – самодовольнее некуда.
Перефразируя поэта, ты сам свой высший суд, всех выше оценить сумеешь ты свой
труд, ты им доволен ли, взыскательный художник? А попросту, сам себя не
похвалишь, никто не похвалит!
Тамара боялась вызвать его неудовольствие, опасалась
критиковать его. Потому что, как это ни печально, теперь она нужна ему меньше,
чем он ей, и он легко мог бросить ее. Как хорошо было, когда все обстояло
наоборот…
Они шли мимо решеток на Покровке. Около решеток все
проходили, глядя не прямо пред собой, а вывернув головы либо налево, либо
направо, в зависимости от того, сверху шли или снизу. Таким образом нижегородцы
приобщались к искусству на этой ежедневной выставке-продаже работ местных
художников, живущих плодами своего мастерства и торговавших ими возле ограды
маленького парка, окружавшего филфак университета.
– Шесть секунд, – вдруг сказал Роман и протолкался к
осанистому дядьке с одутловатым лицом запойного пьяницы, стоявшему возле картин
в стиле Бориса Вальежо: мускулистые красавицы в объятиях всяческих монстров.
При виде Романа лицо дядьки приобрело испуганное выражение,
и он начал выворачивать карманы. Роман взял немалую пачку денег, пересчитал и
спрятал к себе в карман, а когда дядька что-то сказал с просительным
выражением, сунул ему под нос фигу, повернулся и пошел к Тамаре. Он не заметил,
но она-то отлично заметила, с какой ненавистью смотрел на него продавец картин,
как плюнул ему вслед…
– Ты что, не заплатил ему? – спросила Тамара.
– Он сам себе заплатил. С утра уже наклюкался – на какие
деньги? Процент взял раньше, чем товар продал! – сердито ответил Роман.
Почему-то он всегда говорил о деньгах только сердито.
Сначала Тамара этим умилялась: ведь о них в основном говорят с нежностью, с
трепетом, с придыханием, с алчностью, и даже равнодушие всегда напускное, более
или менее тщательно скрывающее жажду обладать ими. Роман говорил сердито. Не
скоро Тамара догадалась, чем деньги так его злили. Тем, что никак ему не
давались, вот чем! Но и потом, когда Роман по сравнению с прежними временами
мог считать себя состоятельным человеком, он говорил с прежними сердитыми
интонациями, обманывавшими свежих людей. Но не Тамару…
Она оглянулась на решетки. Вот здесь они когда-то
познакомились… хотя встретились немножко раньше. Днем их первой встречи следует
считать тот, когда она однажды вышла из подъезда и чуть не угодила в гору
земли, вывороченной будто бы прямо из-под фундамента. Несколько рабочих били
ломами и лопатами обнажившийся низ дома, а две старухи-собачницы с трудом
удерживали на поводках ротвейлера и ризеншнауцера, которые, похоже, уже
утомились облаивать разрушителей их жилища.
Хотя работа, как стало ясно со второго взгляда, шла скорее
созидательная. Заброшенный подвал очищали, расширяли, облагораживали, чтобы
превратить в офис (магазин, оказалось позднее). Обычное дело в наше время, и
Тамара забыла об этом через секунду после того, как вышла со двора.
