Варвара Васильевна Громова. Февраль 1999
Она без этого жизнь прожила и вполне могла бы прожить и те
немногие годы, что ей еще оставались… Зачем было бередить воспоминания? Тем
более что и воспоминаний никаких не получилось. Варвара Васильевна даже
боялась, что даст себе волю, расчувствуется ненужно, еще заплачет, не дай бог,
говоря обо всем, чего не забывала ни на мгновение все эти годы… о том,
например, как сбегала когда-то на фронт, а ее возвращали раз за разом, и как
мама сначала плакала, а потом вдруг махнула рукой и сказала: «Иди, Христос с
тобой! Господи, сохрани ее, помоги ей!..» А ее это только злило, потому что
Бога нет, и это все знают!
Варвара Васильевна боялась, что забудется – ну, как
забываются старухи в разговоре с молодыми и, побуждаемые извечным желанием
научить, наставить дитяток на путь истинный, начинают вдруг все выбалтывать о
себе – самое сокровенное.
Расскажет о Даниле, о Сереге, о неродившемся ребенке, о том,
как призывала Бога на помощь в самые страшные минуты жизни, хотя не верила в
него. И, очнувшись в госпитале, уже зная, что у нее никого больше не осталось,
ни Данилы, ни его сына, а может, дочери, она все равно молилась – теми же
самыми мамиными словами: Господи, мол, сохрани, помоги. Ждала от него чуда, а
он… С тех пор это слово – Господи – никогда не произносила, даже мысленно,
кляла себя за то, что сдалась, попросила у него помощи. Все равно как врагу в
ножки поклонилась! Из-за Бога она и рассорилась навеки с племянницами Катериной
и Лидой, с дочками Лиды, Алёной и Ингой. Все они были верующие, кроме Инги,
конечно, но неизвестно, что хуже…
Но Варвара Васильевна напрасно боялась. Выступление ее в
школе, носящей имя 23 февраля, Дня Советской, теперь, стало быть, Российской
армии, в этот самый день вышло таким сухим и холодным, будто она отроду пороха
не нюхала и все, что было у нее за душой, это казенные строчки из какого-нибудь
старого, еще советского учебника: «22 июня 1941 года немецко-фашистские войска
без объявления войны… Это были самые тяжелые годы в жизни нашего великого
государства… Только советский патриотизм, беззаветная любовь к Родине позволили
нашему народу под руководством Коммунистической партии…»
Все эти слова были совершенно правильными, но от них глаза
ребятишек, согнанных слушать «ветеранку», мгновенно остекленели. И лица
учителей стали скучными и унылыми. Такие-то общие слова они небось еще лучше
умели говорить!
Варвара Васильевна бубнила свое, сурово глядя в стенку, а
ребятня – свое. Кто-то встал и ушел, кто-то завозился с девчонками. Резались
даже в картишки на ноутбуке! Краткий проблеск внимания вернулся, когда
«ветеранка» начала показывать все свои и мужнины награды по отдельности,
особенно Золотую Звезду Данилы.
– Она впрямь золотая? – спросил какой-то шкет, и когда
Варвара Васильевна ответила, что да, впрямь, на какое-то время в зале
воцарилась почтительная тишина.
– И если вы ее продадите, она дорого будет стоить? –
спросил шкет.
У Варвары Васильевны почему-то затряслись руки, но она
сдержанно ответила, что ничего не продает из того, что дорого ей как память, и
тут выплыла завуч по воспитательной работе и начала благодарить «нашу дорогую
гостью», вручать ей цветы…
Глаза у нее были прыткие, они так и шныряли с лица гостьи на
стол, где лежали награды, и Варвара Васильевна доподлинно знала, о чем думает
завуч: о том, сколько будет стоит Золотая Звезда Героя Советского Союза, если
ее продать. Наверное, немалые деньги! За квартиру можно заплатить, купить новое
пальто и еще что-нибудь для себя и в семью… Вообще, как следует подлатать
семейный бюджет, изрядно прохудившийся: у учителей средняя зарплата триста
рублей, а разве на эти деньги проживешь, особенно если даже их вовремя не
платят?!
Потом началась дискотека, и Варвара Васильевна ушла домой,
кляня себя за то, что вообще притащилась сюда, нарушила свое привычное
одиночество. Оно тоже не могло ей этого простить – ревнивое, долголетнее, оно
вдруг стало мучительным, и Варвара Васильевна никак не могла уснуть в ту ночь,
только под утро забылась. На другую ночь она стала умнее: выпила лекарство и
уснула сразу. А пробудилась от того, что Данила положил ей на лоб ледяную
мертвую руку и спросил: «Ты не ушиблась?»
– Нет, – сказала Варвара Васильевна и от звука своего
голоса окончательно проснулась.
Что-то замерло при ее внезапно зазвучавших словах… она даже
и не слышала ничего, но всем существом вдруг ощутила: был какой-то звук, а
теперь все замерло.
Села в постели, глядя в темноту, зная: закрытыми веками
только что ощущала тоненький лучик света. Он был, а теперь погас.
Тишина. Тишина. Варвара Васильевна зажала ладонью сердце,
чтобы не так стучало, перестала дышать и выдержала еще несколько мгновений
тишины, а потом вдруг под ногой человека, уставшего стоять неподвижно,
скрипнула половица.
И тотчас, как по сигналу, квартира наполнилась топотом.
Варвара Васильевна, словно ее толкнуло в бок, успела скатиться с постели… Так
уже было, да, было в каком-то чешском пограничном городке, таком тихом, таком
вроде бы уже совсем мирном… Они устроились на ночлег в брошенном домике, на
настоящей постели. Сто лет не спали на настоящей постели, а на такой, под
перинами, с роскошным бельем, вообще никогда. Они с Данилой никак не могли
уснуть, а потом вдруг он среди ночи резко сбросил ее на пол и слетел сам.
Автоматная очередь прошила постель вдоль и поперек, а потом за окном захлопали
выстрелы, и через несколько минут прибежал Серега – весь белый, хватаясь за
сердце, потому что думал: он увидит здесь два окровавленных обнявшихся трупа.
Думал: их достал-таки хозяин дома, глава здешней полиции, сбежавший, а ночью
вернувшийся убивать ненавистных русских. Но Данила встал с пола, поднял Варю и,
проводя по ее лбу ледяной, влажной рукой, спросил: «Ты не ушиблась?»
Варвара Васильевна услышала, как что-то тяжелое упало на
постель, где только что лежала она, и метнулась по полу к окну. Она надеялась
ударить по стеклу и позвать на помощь, но вспыхнул свет. В ту же минуту что-то
навалилось на нее, заломило ей руки за спину, вздернуло на ноги.
Первым чувством было облегчение оттого, что она стоит на
ногах, а не на коленях. Страха Варвара Васильевна почему-то не чувствовала. Она
еще успела удивиться этому, а потом увидела совсем рядом какую-то
сине-полосатую маску с темными провалами глаз.
