– Ну сколько можно? Нету никого, родители на даче, и меня
нету, я еще из Иордании не приехал, – буркнул он наконец, с трудом подавив
желание снять трубку и снова брякнуть ее на рычаг.
Отключить его, что ли? Но неизвестно, сколь подозрительны
его сторожа. Например, они могут позвонить в бюро ремонта, а им там скажут, что
телефон отключен… Кто его мог отключить, если дома нет никого? Одно из двух:
или домовой завелся, или хозяин вернулся. Нет, уж лучше потерпеть, тем более
что телефон наконец заткнулся.
Не вытираясь, чтобы подольше сберечь прохладу – форточки он,
разумеется, не открывал, и в квартире было душновато, – Юрий опять
прошлепал к окну.
Настроение у него почему-то испортилось, когда выяснилось,
что «Москвич» за эти полчаса никуда не делся. Он не мог вспомнить, стоял здесь
автомобиль ночью или нет. Он ведь и не смотрел во двор. И вообще, если
наблюдение за подъездом не прекращается ни ночью, ни днем, лучше менять машины,
потому что одна и та же рано или поздно примелькается и покажется
подозрительной. Неужели они никогда не снимают наблюдение? Но, может, его уже
сняли – сегодня утром, к примеру. Надоело платить сторожам, убедились в бессмысленности
этого дела, нашли доказательства невиновности курьера… А что, очень может быть,
в жизни и не такое бывает! И вполне вероятно, что этот красный «Москвич» –
вообще посторонняя и безопасная машина, а Юрий снят с крючка. Только ему,
самому заинтересованному лицу, об этом никто не доложил и не доложит!
Вот же черт, а? Что же, ему по жизни теперь взаперти сидеть,
как дезертиру времен Великой Отечественной, не знающему, что война давно
кончилась? Кому теперь доказывать, что ты не верблюд? Саньки нет, этой Жанны,
которая была его доверенным лицом и, вполне может статься, знала обо всей
афере, – тоже нет… Если бы она осталась жива, можно было бы с ней как-то
объясниться. Хотя что за ерунда! Останься она жива, Юрий скорее всего никогда
не узнал бы о ее существовании, вообще никто не знал бы, что у главы «Меркурия»
имелась любовница – красивая, яркая брюнетка…
Газетный комок валялся все там же, в углу. Юрий подобрал
его, чтобы отнести в мусорное ведро, но почему-то развернул и снова посмотрел
на фотографию. Вот она, Жанна. А этот непонятный предмет, неподвижным кулем
лежащий рядом, – это ведь Санька, бедняга Санька, гад такой… Вспомнилось
вдруг, какое странное, напряженное лицо было у него в аэропорту, когда Юрий уже
взял кассету и пошел к таможеннику. Он даже удивился – что это с Саней, но в
этот миг мимо них прошла та красотка, его будущая соседка по самолету, и
мелькание ее незагорелых, высоко открытых ног на миг отвлекло мысли, направив
их совсем в иное русло…
И вдруг Юрий резко развернул газету, расправил скомканную
страничку со статьей Ал. Фавитова и уставился на мертвое женское лицо с
крупными, четкими чертами, в которых было что-то восточное.
Бредовая догадка, этого не может быть! Он вгляделся в
фотографию – и показалось, что его крепко саданули кулаком в солнечное
сплетение.
Женщина, уснувшая последним сном рядом с Саней Путятиным…
Жанна Львова… да это ведь та самая холодноватая, молчаливая соседка Юрия по
рейсу Москва—Амман, похожая не то на китаянку, не то на грузинку, с этими ее
серьгами в виде золотых корабликов, которые при каждом движении путались в
тугих лоснящихся черных кудрях.
Варвара Васильевна Громова. Февраль 1999
Да, они не уходили и не собирались уходить…
– Ну что, будешь молчать, как Зоя Космодемьянская? – с
усталыми интонациями спросил «Адидас». – Зря ты это, бабка, чес-слово,
зря. Я человек, конечно, не злой, но ты меня доведешь. А ну-ка!
Он кивнул напарнику, и подушка снова налегла на лицо Варвары
Васильевны. Теперь она была готова к этому и успела глотнуть воздуха. Но
«Адидас» следил внимательно и так сильно ударил ее в живот, что весь набранный
ею воздух вырвался из легких.
Это было куда хуже, чем в первый раз. Задыхаясь, она грызла
подушку, а «Адидас» бил ее в живот – резко, точно, больно.
«Ну, все! – вдруг словно бы выкрикнул кто-то в
голове. – Умираю!»
И в этот миг подушку отняли от ее лица, Варвара Васильевна
со всхлипом втянула воздух – и слезы хлынули из ее глаз.
Она не плакала слишком долго, может быть, несколько лет,
чтобы их можно было просто так остановить. Унижение, ужас, боль, ненависть –
все смешалось в этом потоке, но чуть ли не самым мучительным было то, что эти
слезы видят ублюдки, пришедшие ее мучить: они могут подумать, будто Варвара
Васильевна плачет в расчете на их жалость…
Даже если бы их можно было разжалобить, она не стала бы
плакать перед ними! А жалости-то у них как раз и не было.
– Ну, дозрела? – спросил «Адидас». – Где медальки?
Я тебя внимательно слушаю.
Варвара Васильевна захлебнулась рыданием, но ничего не
сказала.
«Адидас» брезгливо передернул плечами, поглядев на ее
залитое слезами лицо, потом вцепился в ее короткие седые волосы, повернул
голову и несколько раз сильно, больно тиранул о сбившуюся простыню. Это он
вытирал ей слезы, и через секунду стало понятно, зачем.
Второй грабитель – он был пониже ростом, чем «Адидас», но
тоже отнюдь не «шкет», – вынул из кармана моток пластыря и ловко обмотал
его вокруг головы Варвары Васильевны, залепив ей рот. Значит, они вытерли ее
мокрое лицо, чтобы пластырь держался крепко, не отклеивался.
И пластырь прилип что надо…
– Значит, так, – сказал «Адидас». – Не хочешь
по-хорошему – будем по-плохому. Только имей в виду: мы этого не хотели, ты нас
сама вынуждаешь. Сейчас будет больно… а может, приятно, это уж зависит от
степени твоей испорченности.
«Да что это за дом? – с ненавистью подумала Варвара
Васильевна. – Глухая ночь, а тут ногами топочут, голоса мужские раздаются,
свет горит… Неужели никто не заметит ничего неладного, не вызовет милицию?!»
Не заметит, не вызовет. Это вам не 30—50-е годы, когда все
друг с друга глаз не спускали. Плохо было, теперь говорят. Доносительство
господствовало. Права человека нарушались! Эх, как было бы кстати, если бы
сейчас какой-нибудь доноситель нарушил права этих двух ублюдков…
Но Варвара Васильевна знала, что никто не придет, никто не
спасет.
– Посмотри сюда, – приказал «Адидас», а когда Варвара
Васильевна не послушалась, ударил ее кулаком, да так, что новый крик боли
потонул в груди, задавленный пластырем, только судорога свела тело. –
Посмотри, я сказал! И знай: меня надо слушаться! Поняла? Смотри, ну!
