И, как всегда, когда он входил в этот дом, мелькнуло
удивление: откуда здесь этот запах? Пахло гнилью, сыростью, старыми заношенными
вещами. Это был неистребимый запах прежнего жилья Фроловых – запах барака. Они
вошли в эту новую скорлупу как бы заново родившимися – с новой судьбой, в новой
одежде, и сама скорлупа была отделана и переделана до неузнаваемости. Из
прежней фроловской жизни здесь не было ничего, все отправилось в сарай, однако
запах, который когда-то царил в покосившемся бараке, воцарился и здесь. И Юрий
ощутил, как его охватывает привычная тоска и безнадежность, как будто не прошло
десяти лет с тех пор, как он впервые ощутил этот запах, как будто он не
вырвался наконец из цепких Лориных лапок и по-прежнему вынужден жить здесь, слушать
грозные проповеди Фролова о том, что коммуняки только и способны были, что пить
народную кровь, а работать не умели, поэтому так быстро выпустили из рук
власть, сносить бесконечные Лорины пинки по его самолюбию и терпеть глупость
Антонины, которая, впрочем, была самым безобидным существом в семье, и если
обижала Юрия, то просто по врожденному неумению не обижать людей, и постоянно
находиться в глухой обороне в отношениях с Серегой и Вовкой, которые никогда не
упускали случая попрекнуть родителя тем, что он поспешил отдать Лору за сынка
обкомовского босса, ныне нищенствующего на зарплате учителя…
Это была любимая тема разговоров Лориных братьев: как папаша
лопухнулся. Но, с другой стороны, Фролова, только что вышедшего из тюрьмы и
узнавшего, что его дочь беременна от сына завотделом обкома партии, тоже можно
было понять! Кто же знал, что через год или два все пойдет таким прахом. В ту
пору обкомы еще были незыблемой крепостью – или, во всяком случае, казались
таковой. К тому же время для аборта было безнадежно упущено, а ребенок не мог
родиться без отца.
Юрий привычно стиснул зубы при воспоминании о Костике. Это
был чужой сын… конечно, как могло быть иначе, если он с пеленок привык слышать
об отце только ехидные гадости. А ведь именно из-за него Юрий терпел гнетущие
узы этого брака целых восемь лет. Ну, с другой стороны, мог бы уделять сыну
больше внимания, если бы так уж не хотел его терять. Он же заботился больше
всего о том, чтобы не потерять самого себя в этом сумасшедшем доме, где
вынужден был жить. Он настолько глубоко погружался в дела, в диссертации, в
книги, в подготовку к защите, что искренне забывал обо всем и только знай
таращил глаза, приходя домой и обнаруживая какие-то очередные новшества. Фролов
открыл один магазин, второй, третий… оптовый склад, второй, третий… стал
акционером того-то, того-то и того-то… вошел в правление банка, второго,
третьего… купил жене модное ателье, парфюмерную лавочку, парикмахерскую и салон
дамского белья для новой элиты… нанял для Лоры учителей иностранных языков, отправил
ее на курсы автовождения, в кругосветный тур… купил сыновьям иномарки, вторые,
третьи… Кошмар, словом.
Удивляло только, что при этаком размахе Фролов не построил
для своей семьи дворец, а вселился в квартиру в старом и довольно-таки
обветшавшем доме. Но надо знать психологию коренного нижегородца откуда-нибудь
из Красного Сормова, или с Автозавода, или вовсе из пригородов. Обитатели этих
окраин рождались и умирали с сознанием, что поселиться на Верхне-Волжской
набережной означает при жизни занять себе местечко у самых райских врат. Фролов
просто не мог упустить такую возможность.
«Откуда у него такие деньги?!» – позволяли себе иногда
ужасаться тактичные родители Юрия. И сами себе отвечали глубокомысленно:
«Какой-нибудь воровской общак, не иначе!» Да, их образование пополнялось
семимильными шагами – они уже не думали, что «заказать» можно только пальто или
платье, однако убежденность в правоте Бальзака, некогда сказавшего, что в
основе каждого крупного состояния непременно лежит преступление, крепла у них с
каждым днем.
Они никогда не упрекали сына за то, что однажды поддался,
так сказать, плоти и изломал себе жизнь. Жестоко было бы упрекать его – в конце
концов, сильнее всех от своей «юношеской шалости» пострадал сам Юрий. И
все-таки безумная жизнь в доме Фроловых была почти терпима, пока для Лоры он
был единственным светом в окошке, пока была надежда, что Костик останется на
всю жизнь таким же нежным, прилипчивым лизуном, каким он был в год, два, три,
четыре, даже в пять лет…
Хотя нет, в пять он уже начал меняться. Компьютер сожрал его
сознание – вернее, эта игровая приставка, заменившая книжки, сказки, песенки,
друзей. Оторваться от «Денди» он мог, только если кто-то из дядей обещал
покатать его на иномарке. Смешно, но любые машины в доме Фроловых назывались
только так: «иномарки». Не мой «Мерседес», «БМВ» или «Лэнд-Круизер», к примеру,
а моя иномарка. С другой стороны, эти самые марки менялись так часто, что их
названия просто не удерживались в голове. Как перчатки менялись!
Нет, Юрий не мог сказать, что Костик предоставлен самому
себе. Лора оказалась довольно заботливой матерью, и за это он прощал ей очень
многое, пока не понял, что все ее заботы о сыне – только средство оторвать
мальчишку от отца, внушить ему, что «папа Юра» (честное слово, его так и
называли при мальчике, как будто у Костика был еще один какой-нибудь папа,
Коля, к примеру, или Вася!) глупый, ничего не умеет, у папы Юры нет денег сыну
на мороженое, на новый костюмчик, на новую игру, на конфеты и все такое. А у
дедушки есть. И у дяди Сережи с дядей Вовой. И у бабушки, и у мамы…
Жизнь Фролова являла собой типичную картину жизни
«новорусского» скоробогача. Юрию иногда казалось, что все эти «фроловы» сами по
себе не менее однообразны, чем их предшественники у кормила жизни – партийные
боссы. Всех их, чудилось, отливали в одной мастерской: сначала массовым потоком
шли верные сыны коммунистической партии, застегнутые на все пуговицы, с
чугунными взглядами и речами о «развитом социализме», а потом, словно оборонный
завод перестроили на выпуск мультивибраторов, с конвейера повалили эти… с
вылупленными от жадности глазами, бритыми затылками, покатыми накачанными
плечами и пальцами веером. У новых было одно преимущество: они никому не врали.
Они пришли разрушить страну и нахапать – и не скрывали своей цели!
Юрий встряхнулся. Похоже, он уже довольно долго стоял в
отделанной под мрамор прихожей, опершись на какую-то псевдоантичную
полуколонну, и тупо смотрел в стену. Глаза уже вполне привыкли к темноте,
времени терять не следовало. Кто ее знает, эту Лору, вдруг да и решит провести
остаток ночи под родительской кровлей. А то и не одна завалится сюда – с нее
ведь станется!
Он отклеился от колонны и вошел в гостиную. Тихонько журчал
бессонный фонтанчик. Юрий сел в кресло и положил руки на подлокотники так, что
пальцы обхватили точеные деревянные кругляши, скрытые в шелковых складках,
рельефно собранных вокруг.
