– Я понял! – воскликнул он с самым идиотским видом, на
какой только был способен. – Вы были именно той журналисткой, которую
Шестакова уволила за опоздания на работу!
– Совершенно так, – согласилась Римма, пряча свои
распутные глазенки. – Однако мы с вами что-то заболтались. Вам ведь больше
нечего мне сказать? Ну и мне нечего. А теперь, извините, дела… Полагаю, мы
расстанемся довольными друг другом и о следующей встрече перестанем даже
мечтать?
Юрий, не дрогнув ни единым мускулом, обменялся с ней
крепким, поистине мужским рукопожатием и молча оставил Римму за приснопамятным
столом.
Он вышел в приемную, где опять выкипал чайник, включенный
неизвестно каким склеротиком, и уже привычно потянулся к розетке, как вдруг
взгляд его упал на стопку газет, остро пахнущих свежей типографской краской.
Это были сегодняшние выпуски, свернутые так, что первым
бросался в глаза аршинный заголовок: «ЧУЖАНИН ЖИЛ, ЧУЖАНИН ЖИВ, ЧУЖАНИН БУДЕТ
ЖИТЬ!» Ниже было набрано кеглем поменьше: «Слухи о смерти нашего знатного
земляка оказались несколько преувеличенными». И фотография, конечно,
присутствовала: Чужанин, со своим лоснящимся лицом и черными кудрями, сбитыми
ветром в какой-то потник, учит жить разъяренного мужика в шахтерской каске.
Юрий взглянул на снимок – и невольно оперся о стол. Он вдруг
вспомнил, почему таким неприятно знакомым показался ему черноволосый курчавый
парень, которого пырнул ножом Рашид. Просто этот человек как две капли воды
походил на бывшего мэра, бывшего министра Глеба Чужанина!
Тамара Шестакова. Май 1999
Это произошло в тот день, когда Якову Михайловичу отрезали
голову…
Есть такие ключевые фразы в нашем сознании, обозначающие
крутое, бесповоротное разделение мира на «до» и «после». До революции и после.
До войны и после. До Горбачева, до расстрела Верховного Совета, до Чечни, до 17
августа… и после, после, после. Но поворотные даты могут существовать не только
в масштабе всего государства, но и одного, отдельно взятого города. Обычный
майский день навсегда рассек жизнь некоторых нижегородцев на два периода: до
того, как Якову Михайловичу отрезали голову, и после. Во всяком случае, в жизни
Тамары Шестаковой он сыграл свою определяющую, роковую роль.
Она шла на занятия группы в ДК Свердлова и опаздывала:
трамвая долго не было. «Опять половина уйдет!» – подумала с досадой: такое уже
случалось, и не раз. С другой стороны, сама виновата: не опаздывай! Приучала же
их к необходимой хорошему журналисту пунктуальности, вот и…
Тамара споткнулась на ступеньках крыльца, увидев всю свою
группу, которая выскочила навстречу ей из высоких дверей ДК и, плавно обогнув
застывшую в недоумении руководительницу, как поток обтекает камень, ринулась
бежать через трамвайные пути куда-то на Покровку.
Тамара так растерялась, что даже окликнуть никого не смогла:
стояла и тупо смотрела вслед.
«Может быть, директор ДК наконец выполнил свои угрозы и
закрыл нашу аудиторию? – мелькнула мысль. – За хроническую неуплату?
Ребята огорчились и…»
И что? Ринулись прямиком в кафе «Эрмитаж», через дорогу,
горе заливать?
Хотя нет, они бегут не в «Эрмитаж», а в сквер около
трамвайной остановки. И не только они: народ со всей Покровки стекается в этот
маленький, уютный, источающий сильный запах бузины скверик. Там что, выдают
проценты бывшим акционерам МММ?
– Здра, Там-Мих-на! – выдохнула на бегу, едва не сбив
ее с ног, отставшая от группы Света Шаинская (та самая Света Шаинская!) и тоже
помчалась в сквер.
– Света! – беспомощно окликнула Тамара. – Ты куда?
Что случилось?
– Яков Михалычу голову отрезали! – выкрикнула Света, не
оборачиваясь, и Тамара испуганно воззрилась на трамвайные рельсы.
Сначала она не поняла, о чем речь, и решила, что какого-то
несчастного постигла участь булгаковского Берлиоза. Но и рельсы, и даже шедшие
по ним трамваи привлекали в этот предвечерний час очень мало народу. Аннушки с
литровкой подсолнечного масла тоже нигде не было видно. Основная масса валом
валила в сквер, и Тамара наконец решила присоединиться и посмотреть, что же там
произошло.
Она перешла пути и поняла, что безнадежно опоздала. Толпа
уплотнялась с каждым мгновением, последние ряды, как водится, желали непременно
сделаться первыми, происходил круговорот масс, грозивший затянуть в свою
воронку и бесследно перемолоть всякого неосторожного интеллигента… Тамара
предусмотрительно отступила на шаг, посмотрела не только вперед, но и вверх,
чуточку над толпой, – и ахнула от изумления.
В центре скверика всегда возвышалась бронзовая фигура того
самого деятеля революции, имя которого носил близстоящий ДК. Вроде бы он тоже
был родом из Нижнего, подобно Буревестнику, а может, глупому пингвину, это уж
как посмотреть. Почитание прежними властями своего чахоточного лидера доходило
до того, что главная улица города, Большая Покровская, носила его имя, в
просторечии усеченное и звучащее как Свердловка, а в самом ее начале стоял
хорошенький двухэтажный домик начала века со стилизованной вывеской, гласившей,
что в этом доме помещалась граверная мастерская М.И. Свердлова, папы пламенного
революционера, – ныне Дом-музей. Учитывая, что и в начале века Покровка
была центральной улицей, выходило, что ростки революционного сознания
пробивались отнюдь не в каком-нибудь заплесневелом подвале задымленного
Сормова, а в самом престижном, как бы мы сказали теперь, районе. То есть
совершенно непонятно, какого рожна понадобилось сыну папы-гравера, зачем он
полез высвистывать октябрьские вихри… Знающие люди, правда, открыто смеялись
над попытками властей скрыть историческую правду и перекрестить папу: ведь он,
а значит, и буйный сынишка его от роду носили совсем другую фамилию. Как бы то
ни было, демократические преобразования, кроме непоправимого вреда, принесли
России и определенную пользу. Одной из ее проявлений было то, что вывеску
«Граверная мастерская…» однажды сняли, а Дом-музей отдали под какой-то
магазинчик.
Однако Дом культуры напротив облсуда именовался по-прежнему,
а в скверике, славном своей бузиной, по-прежнему возвышался вкопанный по пояс в
землю бронзовый истукан, кудлатый, как Глеб Чужанин, и к тому же еще заросший
неопрятной бородой.
Памятник, как и сквер, содержали в образцовом порядке –
все-таки самый центр города. Странно: никогда и речи не возникало о том, чтобы
памятник снести. Но, с другой стороны, кому эти речи заводить? Для красных он
как бы друг, товарищ и брат – благодаря политической платформе. Для демократов
– опять же свой по некоторым параметрам. Что-то пытались бухтеть местные
казачки, но это ведь были просто ряженые, их никто всерьез не воспринимал…
