– Как я теперь покажусь им на глаза? –
пробормотала она с несчастным видом.
– Прежде всего ты вообще не имела права быть
там, – вздохнула Оливия, присаживаясь на постель. – Так дальше не
пойдет, Виктория. Ты не имеешь права делать все, что тебе взбредет в голову, не
думая о последствиях. Можешь пострадать не только ты, но и близкие тебе люди, а
мне не хотелось бы, чтобы это произошло.
Виктория медленно повернулась, и Оливия заметила, как
неестественно ярко блестят ее глаза.
– А что, если я сумею помочь людям, а не только
причинить им вред? Разве не умирали борцы за идею во имя грядущей
справедливости? Понимаю, я кажусь тебе безумной, но иногда мне кажется, что я
готова на смерть!
Хуже всего, что Виктория не притворялась, в глубине души
Оливия это понимала. В сестре горело постоянное неугасимое пламя, вечный факел
готовности к борьбе – свойство, присущее несгибаемым борцам за идеалы. Она
готова либо сгореть, либо "идти за своим кумиром на край света.
– Ты пугаешь меня, когда говоришь подобные вещи, –
тихо призналась Оливия, и Виктория крепко сжала руку сестры.
– Я не хотела, Олли, просто измениться не могу. Я
совсем другая, не такая, как ты. Странно, почему мы такие разные в душе!
– Разные и одинаковые, – возразила Оливия, которой
тоже хотелось бы разгадать их общую тайну.
– Прости, я не думала, что так расстрою тебя, –
обронила Виктория, хотя не раскаивалась в том, что натворила. Просто слишком
любила сестру, чтобы причинять ей боль.
– Я так и знала: что-то неладно. Почувствовала.
Оливия коснулась груди, и Виктория кивнула. Им обеим было
знакомо это ощущение.
– Когда именно? – с интересом спросила она. Эта
телепатия всегда интриговала ее.
– В два, – сообщила Оливия, и Виктория кивнула.
Обе они уже привыкли к такому феномену, инстинкту, который всегда подсказывал
одной, когда другая попадала в беду.
– Почти так. Именно тогда они схватили нас и потащили в
участок.
– Должно быть, очаровательное было зрелище, –
неодобрительно буркнула Оливия, но Виктория только расхохоталась.
– Собственно говоря, мне это показалось ужасно
забавным. Полицейские были исполнены решимости арестовать всех, и ни одна
женщина не пожелала остаться в стороне.
Виктория снова засмеялась, а Оливия застонала, вспомнив
звонок сержанта.
– Я рада, что ты на свободе, – твердо объявила
она.
– Почему ты обратилась к Доусону? – осведомилась
Виктория и поглядела в глаза сестры, доискиваясь правдивых ответов. Они многое
понимали без слов, и часто уверения и пространные пояснения оказывались ни к
чему.
– Просто не сообразила, кого еще можно попросить о
помощи. Не хотела впутывать Донована или Петри, а полицейский предупредил меня,
чтобы не приезжала одна.
– Ничего страшного, если бы и приехала. Он тебе не
нужен! Такое ничтожество!
Виктория небрежно отмахнулась, словно отметая столь
незначительный предмет, как Чарлз Доусон. Для нее он и в самом деле был никем.
Она не видела в нем тех достоинств, какие отмечала Оливия.
– Он вовсе не ничтожество, – запротестовала та.
Она видела, как он подавлен, как угнетен, раздавлен ударами
судьбы, и отчаянно сострадала этому человеку. Не жалела, а именно
сочувствовала. Чарлз понравился ей с первого взгляда. Она безошибочно
угадывала, каким прекрасным человеком он был когда-то, до того как случилась
беда, и была уверена, что, если на пути ему встретится добрая, любящая, готовая
к самопожертвованию женщина, он обязательно распрямится и станет прежним
Чарлзом Доусоном.
– У него душа ранена, – объяснила она сестре.
– Оставь эту сентиментальную чушь, – хмыкнула
Виктория, не питавшая ни малейшего сочувствия к тем, кого постигли несчастья.
– Это несправедливо. Он примчался, бросив все дела,
лишь затем, чтобы тебе помочь.
– Наш отец, вероятно, один из самых выгодных его
клиентов.
– Виктория, не смей говорить гадости! Я не вдавалась в
подробности по телефону, и он вполне мог бы отговориться занятостью.
– Возможно, ты ему понравилась, – лукаво, хотя и
без особого интереса заметила Виктория.
– Или ты, – возразила Оливия.
– А что, если он даже не различает нас?
– Это еще не значит, что он плохой человек. Отец тоже
до сих пор ошибается. Да и остальные, если не считать Берти.
– Наверное, она единственная, кому мы
небезразличны, – безжалостно бросила Виктория.
– Ну почему ты иногда бываешь такой злюкой? –
тяжело вздохнула Оливия. Она терпеть не могла, когда сестра приходила в такое
настроение. Иногда Виктория бывала такой бесчувственной!
– Ничего не поделать, такая уж я уродилась, – без
всяких угрызений совести сообщила Виктория. – Мне самой иногда тяжело. Но
видишь ли, я слишком многого ожидаю от окружающих, да и от жизни. Не желаю до
скончания века вести дом да ездить по балам и театрам!
Оливия потрясенно молчала. Сейчас сестра казалась непривычно
серьезной, словно повзрослела на глазах.
– А я думала, ты ждешь не дождешься, когда мы приедем в
Нью-Йорк. Сама вечно жаловалась на скуку в Кротоне.
– Верно, и мне здесь нравится, но я не собираюсь
ограничиваться исключительно светской жизнью. Подумай, сколько всего на свете
интересного, кроме раутов и приемов! Хочу, чтобы меня считали самостоятельной,
мыслящей личностью, а не просто дочерью Эдварда Хендерсона! – гордо
вскинув голову, заключила Виктория.
– В твоих устах это звучит так благородно! –
улыбнулась Оливия.
Виктория вечно носилась с очередной грандиозной идеей, хотя,
насколько понимала Оливия, оставалась при этом неизменно искренней. И все же
она была еще совсем ребенком, да еще и крайне избалованным. Мечтала о
развлечениях, вечеринках и в то же время вполне серьезно рассуждала о битвах за
идеалы и борьбе с несправедливостью. Словом, сама не знала, чего добивается, но
иногда Оливия ощущала, что когда-нибудь Виктория выполнит свое предназначение.
– А как насчет замужества? – тихо спросила Оливия.
Она сама частенько подумывала о будущем, но как-то
неопределенно, откладывая все планы на потом. Трудно помыслить, что она сможет
покинуть отца. Слишком сильно он в ней нуждался.
– Вот еще! Не желаю никому принадлежать, как будто я
стол или кресло! «Это моя жена», подумать только! Все равно что похвастаться
породистой собакой или кошкой! Противно быть чьей-то собственностью!
– Ты слишком много времени проводишь с этими
истеричками, – проворчала Оливия.
Сама она терпеть не могла суфражисток, и не соглашалась с их
требованиями, если не считать больного вопроса о праве голоса. Но их идеи о
свободе и независимости противоречили жизненным принципам Оливии, выше всего
ценившей спокойствие и уют дома, почтение к отцу и уважение к будущему мужу.
Анархия, которую проповедовали сторонницы женских прав, – не для нее.
Виктория, со своей стороны, не стеснялась курить, брать без спросу отцовскую
машину, бегать на демонстрации и даже рисковать арестом за то, во что верила,
но при этом горячо любила отца, и Оливия отчего-то не сомневалась, что если сестра
встретит мужчину своей мечты, то безоглядно пойдет за ним хоть на край света.
Страсть, пылающая в ней, постоянно подталкивала Викторию на безрассудные
поступки. Как она может говорить, что не собирается принадлежать никому и не
станет ничьей женой? Такого просто быть не может!
