Хамство было чистопородное, откровенное. Надо отдать ей должное, она не стала отвечать. Даже не отпрянула от меня и не возмутилась безобразной этой речью. Лена сказала:
— При чем тут мама? Если бы ты действительно хотел, то мама не была бы помехой. А ты держишь меня за капризную игрушку, у которой произошел какой-то сбой и она на время сбежала от хозяина. Но все равно никуда не денется. Так, да? Так вот: ты ошибся. И не держи меня, не звони мне. Если, конечно, ты в самом деле любишь меня так, как повторил за один этот вечер раз десять. Иди.
Я сглотнул.
— Я не могу тебя отпустить.
— Мне нужно домой, уже очень поздно. И вообще: все поздно. Да тебе, кажется, и друзья не советовали продолжать со мной отношения. А ведь для тебя друзья всегда были на первом месте?.. Ну все, Илюша, не держи меня. Не надо меня обнимать. Давай я поцелую тебя в щечку.
Я возмутился:
— Какую, на хрен, щечку? Ты что, так и не поняла, что…
Небрежно сформулированная фраза так и осталась без завершения: этажом выше грохнула дверь, послышалось цоканье каблуков, и О-ОЧЕНЬ знакомый женский бас раскатился на весь подъезд:
— Опять с тем повелась?.. Да когда же это кончится! Только взялась за ум, вроде бы сама поняла, что эта скотина ни к чему доброму не приведет, так опять начинается!.. Ну, я сейчас!..
Весь тот максимум трусливого, малодушного и подлого, что я мог сделать, я тотчас же начисто перекрыл следующим поступком. Я выпустил из рук вздрагивающие плечи Лены и кубарем скатился вниз по лестнице, к спасительному выходу из подъезда. Оставив Лену на растерзание ее разгневанной высоконравной мамаше. В спину еще бился истовый, натруженный вопль Людмилы Венедиктовны:
— Развелось разной нечисти!!!
2
По пути домой (через дом Телятникова, которого не оказалось на месте) меня остановили какие-то милые граждане, отобрали мобилу и посетовали на то, что у меня нет денег. Свои соболезнования они принесли в форме нескольких внушительных тычков ногами под ребра, а потом еще добавили по башке. Пару раз. Ума и сознательности мне это не прибавило, и, доплетшись домой, я забылся мутным, в испарине, под липнущим к телу удушливым одеялом сном. Проснулся от звонка в дверь, который принял сначала за телефонный, а потом и вовсе за сигнал будильника.
Оказалось, приехала сестра и, как уже договаривались, привезла мне племянницу Нину, чрезвычайно шуструю пятилетнюю девчонку. Да все шесть почти что. Сестра окинула взглядом мою измочаленную персону, опухшее лицо и спросила недовольно:
— Опять влетел в историю, что ли?
— А что такое? — буркнул я.
— Вся физиономия распухла.
— Флюс у меня, — пробормотал я, глядя в пол. — А ты… скоро ее заберешь?
Племянница Нинка уже успела вскарабкаться на полку в прихожей и с грохотом повалить на пол какую-то пыльную коробку, верно, уцелевшую еще от бабушкиных времен. Сестра покачала головой, оттаскивая дочь за руку, и отозвалась:
— Когда заберу? Не успела привезти, а он уже: «когда заберешь»… Да… Ты, Илюшка, за ум бы брался, а то такой здоровый балбес уже, двадцать три года на носу, а ты все еще никак не остепенишься. Тебе бы же-ни…
Сонливость и нездоровую одутловатость сознания как рукой смахнуло. Я царапнул ногтями по стене, продирая старые обои, и буквально взвился:
— Не надо, а?! Вот этого не надо! «Жениться»! Хватит с меня!
Сестра сбавила обороты, хотя она у меня напористая. Наверно, нечасто ей приходилось видеть у меня ТАКОЕ лицо, хотя я человек вспыльчивый и импульсивный, за словом в карман не полезу. Она молча отсчитала мне деньги на содержание Нинки, потому как прекрасно знала состояние моих финансов и еще то, какой у этих финансов песенный репертуар. Уходя, сказала напоследок:
— Мы приезжаем через две недели. За Ниной либо Валера заедет, либо я сама. Или вместе. Будешь с ней гулять, следи, чтобы она смотрела под ноги, а то еще не успело толком потеплеть, а у нее уже все коленки сбиты и трое колготок продрала. И, значит, не вздумай лакать свое пиво или че покрепче, как с ней на прогулку пойдешь. Враз сбежит, ей же все интересно, до всего дело есть…
Напоследок сестра выразительно погрозила мне пальцем и ретировалась.
Нинка в самом деле была девчонкой развитой и заводной. Родители и старшая сестра утверждают, что в детстве я был примерно таким же несносным ребенком, который всех доставал и от которого хотелось выть, лезть на стену и вешаться на люстре. Однажды мой дедушка, выпив, именно это и хотел сделать. Сгубило его то, что люстра не выдержала его веса и рухнула. На следующий день дедушке предстояло еще ХУДШЕЕ испытание, потому что я скопировал его суицидальные потуги и соорудил виселицу себе самому в своей собственной комнате. Интересно все-таки, зачем это дедушка совал голову в петельку и строил такие страшные гримасы!.. Бабушка сняла меня с люстры и, поняв, откуда ноги растут, провела с дедушкой профилактические занятия: долго охаживала горе-самоубийцу бельевой мешалкой и заперла в кладовке, где он просидел почти сутки.
Меня же наказали лишением сладкого.
Таким же изобретательным ребенком была и моя племянница. Природная живость усугублялась частым отсутствием родительского надзора: сестра и ее муж поздно приходили с работы, а бабушка Нинки, моя мать, была слаба здоровьем и за пылкой внучкой уж точно бы не уследила.
Меня племянница Нинка называла безо всяких там «дядей»: Илюшкой. Надо признаться, в кои-то веки я был рад, что мне отдали на пару недель эту несносную девчонку. Она уж точно не даст зациклиться на мрачных мыслях. Да и друзья побаивались ко мне заходить, когда это существо с двумя крысиными косичками носилось в моей квартире. Было отчего. Однажды Нинка придумала играть новым сотовым телефоном Шурика Артемова и утопила дорогущую модель в унитазе, а Макару Телятникову налила в рюмку стеклоочистителя, прицепившись к пьяной фразе Макарки, что он «трезв как стеклышко». Такие выходки Нинки имели место с регулярностью, достойной лучшего применения.
Едва дождавшись, пока уйдет ее мать, Нинка вцепилась в меня со словами:
— А давай поиграем в лошадки-и-и!
Я тяжело вздохнул и опустился на четвереньки. С радостным криком Нинка оседлала меня и заставила скакать галопом по периметру комнаты. Особого недомогания с похмелья я с утра не испытывал, но одно дело — лежать в своей постели, держась за лоб, а другое— скакать бодрым жеребчиком и по требованию этой затейливой девчонки!.. Очень скоро я позеленел и почувствовал тошноту. Неизвестно, что было бы дальше (может, к собственной радости, я откинул бы копыта, заморенная лошадь!), не явись ко мне Макарка. Этот последний имел вид умученный и несчастный. Оказалось, его родители в кои-то веки узнали и о его исключении из университета, и о доблестных подвигах на складских помещениях при работе грузчиком. Его папа, очень суровый и очень ученый мужчина, доктор исторических наук, прочитал отпрыску строгую, громоздкую, обильно украшенную внушительными терминами лекцию. Анатолий Павлович (так звали этого ученого мужа) апеллировал к сознанию сына, которое «еще не совсем угасло, но изнемогает под бременем разгильдяйства, безответственности и злоупотребления алкоголем»). По-человечески Анатолий Павлович выражаться просто не умел. Да и не за то ему докторскую степень давали. Это уж точно.
