Балкон очистили и убрали цветущими растениями, коврами и легкой мебелью.
Несколько прекрасных дней мы провели на нем.
Из-за глупой случайности опять все пошло вверх дном.
Как-то раз, кончив беседу, мать встала, чтобы под руку с отцом идти вниз в свои комнаты. Мы и гости двинулись следом.
Лакей распахнул дверь.
Мать сделала два или три шага по зале, вдруг страшно, дико вскрикнула и, протягивая руки в соседний зал, проговорила:
— Он смотрит, смотрит… это смерть моя! — Упала в обморок на руки отца.
Все невольно взглянули по указанному ею направлению и у многих мороз пробежал по коже.
В соседней комнате, как раз против двери, висел портрет одного из предков нашего рода.
Высокий, сухощавый старик, в бархатном колете и в большой шляпе, точно живой смотрел из рамы. Тонкие губы сжаты, а злые, с красными белками глаза прямо наводили ужас своей реальностью. Они жили.
Общество было поражено. Царствовало молчание.
К счастью, один из молодых гостей сообразил, в чем дело; он бросился к большому готическому окну и силою открыл его. Сразу глаза портрета потухли.
Перед нами висел простой, заурядный портрет — правда, мастерской кисти, но и только. Теперь в лучах заходящего солнца блестела и сверкала дорогая золоченая рама.
Весь эффект произошел оттого, что луч солнца, падая на разноцветное готическое окно, прошел как раз через красную мантию изображенного на нем короля и придал адскую жизнь глазам портрета.
— Чей это портрет? — спросил один из гостей.
— Предполагают, что это портрет того самого родственника, чей труп недавно привезли в гробу из Америки, — ответил доктор.
— Чтобы он провалился в преисподнюю! — сказал Петро, грозя портрету кулаком.
— Ну, чего рты разинули, убирайте все! — крикнул он на лакеев. — Больше сюда не придем!
Мать, против всякого ожидания, скоро успокоилась, когда ей объяснили причину.
Несмотря на видимое спокойствие матери, с этого дня ей часто каза— лось, что злые, с красным оттенком глаза смотрят на нее. В комнатах они не появлялись, но все чаще и чаще преследовали ее в саду; то они смотрели из-за выступа обрыва, то сверкали между листьями хмеля.
Когда она сообщила это отцу, он засмеялся и сказал:
— Полно, милая, даже портрета-то, тебя напугавшего, нет больше в замке; я послал его в ссылку.
А все же, милый Альф, мать была права: глаза на нее смотрели и смотрели с жадностью… Я сам видел их, но не один, между листьями хмеля мелькали и нос, и губы, а все вместе напоминало американского слугу.
Я не догадался тотчас же броситься к стене хмеля, а когда сообразил, то там никого уже не было. Американец сидел на крыльце своей сторожки.
Теперь мне предстоит перейти к заключительным ужасным дням, но я прямо чувствую себя не в силах сделать это сегодня, итак, до завтра или вернее до следующего раза.
Твой Д.
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
«Вот видишь, милый Альф, я делаюсь аккуратным и пишу тебе на другой же день. Это оттого, что радость моя так велика, что один я не могу ее вместить в себя!
Представь, я богат, несметно богат!
Сегодня утром ко мне явился Петро, старый слуга отца и бывший мой дядька: он передал мне книгу вкладов в банки. Оказывается, отец жил последние годы совсем отшельником, и вклады сильно возросли. Более миллиона флоринов лежит в Венеции! Как это тебе покажется!
Кроме того, он принес шкатулку с драгоценностями моей матери. Если не считать особенного гребня, то вещи по красоте и стоимости не уступают знаменитой шкатулке римской императрицы.
Жемчуга и камни наилучшего качества.
Перебирая их, я вспомнил об ожерелье со змеиной головой и спросил о нем у Петро.
Он сильно побледнел, странно покосился на меня и ответил, что такого ожерелья не было.
Когда я стал настаивать и вспоминать, он резко меня оборвал и спросил:
— Что же вы думаете, что я его украл?
Пришлось замолчать.
Сам Петро сильно состарился, хотя лет ему не так много: выглядит угрюмо и страшно молчалив. Часто делает вид, что не слышит вопроса, а на настоятельные повторения отвечает: да и нет.
Где можно добиться от него толку, то это только насчет наследства.
Деньги и драгоценности он привез сам: замок и принадлежащую к нему лесную дачу запер и оставил караульных. Земли и другие доходные статьи сданы на прежних условиях арендаторам. Деньги и отчеты будут присылаться, куда я прикажу.
Сам он просится отпустить его на поклонение какому-то святому для замаливания грехов. Обещает через полгода вернуться обратно в замок.
Я ему сказал, что в память матери назначаю ему приличную пенсию и право жить в замке. От паломничества не отговариваю, а даю деньги на путевые расходы.
— Не надо, пойду пешком! — сурово оборвал он меня.
Когда же я сказал ему, что женюсь и поеду в свой замок, старик точно сошел с ума. Он вскочил, как молодой, глаза его засверкали; он замахал руками и закричал:
— Туда, туда… нет и нет… никогда… ты не смеешь. (Раньше он почтительно говорил мне «вы») Лицо его горело, а волосы беспорядочно торчали.
На мои вопросы и заявление, что я так решил, он понес такую чушь, что и не разберешь: тут было и обещание, и клятва, и проклятие, смерть и любовь — одним словом бред сумасшедшего.
Я напоил его вином, дал ему успокоиться и тогда хотел обстоятельно все выспросить. Но это было невозможно.
При первых же словах старик бросился передо мной на колени, целовал мои руки и умолял не ездить в замок.
Тут я понял, что есть какая-то тайна, но он под страхом проклятия не смеет мне ее открыть.
— Ваша мать отослала вас, вы должны ее слушаться, — кончил он с усилием.
Я говорил ему, как всю жизнь рвался на родину, как тосковал и что теперь я должен, прямо должен поклониться могилам отца и матери. Если даже для этого я должен загубить и свою и его душу.
Конечно, это я говорил для красоты слога, но с Петро снова сделался припадок исступления; он катался по полу и рвал свои седые волосы; пена шла у него изо рта…
Наконец он ослаб и притих.
— Подождите меня, вместе поедем туда, — просил он.
Желая его успокоить да и отвязаться от сумасшедшего, я обещал:
— Поторопись вернуться в замок, а к полугоду и я приеду туда.
Он поклонился и вышел.
Вечером, когда я спросил о нем, то мне сказали, что, придя от меня, он живо собрал свою котомку и, никому не отвечая на вопросы и не говоря ни слова, ушел из дому.
