Последовало молчание. О чём она думает, эта прелестная женщина с изломанной жизнью, покончившая с любовью, но созданная для любви? Когда-нибудь, когда его уже не будет, она, может быть, найдёт другого спутника жизни — не такого беспорядочного, как этот молодой человек, который дал себя переехать. Да, но её муж?
— Соме никогда вам не докучает? — спросил он.
Она покачала головой. Лицо её сразу замкнулось. При всей её мягкости в ней было что-то непреклонное. И словно луч света, озаривший всю непреодолимость половой антипатии, пронизал сознание человека, воспитанного на культуре ранней эпох? Виктории, такой далёкой от новой культуры его старости, — человека, никогда не задумывавшегося о таких простых вещах.
— И то хорошо, — сказал он. — Сегодня виден ипподром. Хотите, пройдёмся?
Он провёл её по цветнику и фруктовому саду, где у высоких стен грелись на солнце шпалеры персиков; мимо коровника, в оранжерею, в теплицу с шампиньонами, мимо грядок со спаржей, в розарий, в беседку — даже в огород посмотреть зелёный горошек, из стручков которого Холли так любила выскребать пальцем горошинки, чтобы слизнуть их потом со своей смуглой ладошки. Много чудесных вещей он ей показал, а Холли и пёс Балтазар носились вокруг, время от времени подбегая к ним и требуя внимания. Это был один из счастливейших дней его жизни, но он утомился а был рад, когда, наконец, уселся в гостиной и она налила ему чаю. К Холли пришла подруга — блондиночка с короткими, как у мальчика, волосами. Они резвились где-то в отдалении, под лестницей, на лестнице и на верхней галерее. Старый Джолион попросил Шопена. Она играла этюды, мазурки, вальсы, и девочки тихонько подошли и стали у рояля — слушали, наклонив вперёд тёмную и золотую головки. Старый Джолион наблюдал за ними.
— Ну-ка вы, потанцуйте.
Они начали робко, не в такт. Подскакивая и кружась, серьёзные, не очень ловкие, они долго двигались перед его креслом под музыку вальса. Он смотрел на них и на лицо игравшей, с улыбкой обращённое к маленьким балеринам, и думал: «Давно не видал такой прелестной картинки!» Послышался голос:
— Hollee! Mais enfin — qu'est её que tu fais la — danser, le dimanche! Viens done!
[8]
Но девочки подошли к старому Джолиону, зная, что он не даст их в обиду, и глядели ему в лицо, на котором было ясно написано: «Попались!»
— В праздник-то ещё лучше, mam'zelle. Это я виноват.
Ну, бегите, цыплята, пейте чай.
И когда они ушли вместе с псом Балтазаром, которому тоже полагалось есть четыре раза в день, он посмотрел на Ирэн, подмигнул и сказал:
— Вот видите ли! А правда, милы? Среди ваших учениц есть маленькие?
— Да, целых три — две из них прелесть.
— Хорошенькие?
— Очаровательные.
Старый Джолион вздохнул. Он был полон ненасытной любви ко всему молодому.
— Моя детка, — сказал он, — по-настоящему любит музыку; когда-нибудь будет музыкантшей. Вы бы не могли сказать мне своё мнение о её игре?
— Конечно, с удовольствием.
— Вы бы не хотели… — но он удержался от слов «давать ей уроки».
Мысль, что она даёт уроки, была ему неприятна. А между тем тогда уж он видел бы её регулярно. Она встала и подошла к его креслу.
— Хотела бы, очень; но ведь есть Джун. Когда они возвращаются?
Старый Джолион нахмурился.
— Не раньше середины будущего месяца. А что из этого?
— Вы сказали, что Джун меня простила; но забыть она не могла, дядя Джолион.
Забыть! Должна забыть, если он этого хочет.
Но будто отвечая ему, Ирэн покачала головой.
— Вы же знаете, что нет; такое не забывается.
Опять это злосчастное прошлое! И он сказал обиженно и твёрдо:
— Ну посмотрим.
Он ещё больше часа говорил с ней о детях, о тысяче мелочей, пока не подали коляску, чтобы отвезти её домой. А когда она уехала, он вернулся к своему креслу и долго сидел в нём, поглаживая подбородок и щеки и в мыслях заново переживая весь день.
В тот вечер после обеда он прошёл к себе в кабинет и достал лист бумаги. Он не сразу начал писать, поднялся, постоял под шедевром «Голландские рыбачьи лодки на закате». Он думал не об этой картине, а о своей жизни. Он оставит ей что-нибудь в завещании; ничто так не могло взволновать тихие глубины его дум и памяти. Он оставит ей часть своего состояния, своих надежд, поступков, способностей и труда, которые это состояние создали; оставит ей часть всего того, чти упустил в этой жизни, пройдя по ней здраво и твёрдо. Ах, а что же это он упустил? «Голландские рыбачьи лодки» не отвечали; он подошёл к стеклянной двери и открыл её, отстранив портьеру. Поднялся ветер; прошлогодний дубовый листок, чудом избегнувший метлы садовника, еле слышно постукивая и шелестя, тащился в полутьме по каменной террасе. Других звуков не было, до него доносился запах недавно политых гелиотропов. Пролетела летучая мышь. Какая-то птица чирикнула напоследок. И прямо над старым дубом зажглась первая звезда. Фауст в опере променял душу на несколько лет молодости. Неестественная выдумка! Невозможна такая сделка, в этом-то и трагедия. Нельзя снова стать молодым для любви и для жизни. Ничего не осталось, как только издали наслаждаться красотой, пока ещё можно, да отказать ей чтонибудь в завещании. Но сколько? И как будто не в состоянии произвести этот подсчёт, глядя в вольную тишину деревенской ночи, он повернулся и подошёл к камину. Вот его любимые бронзовые статуэтки: Клеопатра со змеёй на груди; Сократ
[9]
; борзая, играющая со щенком; силач, сдерживающий коней. «Они-то не умрут, — подумал он, и у него защемило сердце. — У них ещё тысяча лет жизни впереди!»
«Сколько?» Что ж, во всяком случае достаточно, чтобы не дать ей состариться раньше срока, чтобы как можно дольше уберечь её лицо от морщин, а светлые волосы от губительной седины. Он, может быть, проживёт ещё лет пять. Ей к тому времени будет за тридцать. «Сколько?» В ней нет ни капли его крови. Верность образу жизни, который он вёл сорок лет, даже больше, с тех самых пор, как женился и основал это таинственное учреждение семью, подсказала ему осторожную мысль: не его кровь, ни на что не имеет права. Так значит, эта его затея — роскошь! Баловство, потакание стариковскому капризу, поступок слабоумного. Его будущее по праву принадлежит тем, в ком течёт его кровь, в ком он будет жить после смерти. Он отвернулся от статуэток и стоял, глядя на старое кожаное кресло, в котором выкурил не одну сотню сигар. И вдруг ему показалось, что в кресле сидит Ирэн — в сером платье, душистая, нежная, темноглазая, изящная, смотрит на него! Эх! Она и не думает о нём; только и думает, что о своём погибшем возлюбленном. Но она здесь, хочет она того или нет, и радует его своей красотой и грацией. Какое он, старик, имеет право навязывать ей своё общество, какое имеет право приглашать её играть ему и позволять смотреть на себя — и все даром? Надо платить за удовольствия в этой жизни. «Сколько?» В конце концов, денег у него много, его сын и трое внуков не пострадают. Он заработал все сам, чуть не от первого пенни; может оставить их кому хочет, может позволить себе это скромное удовольствие. Он вернулся к бюро. «Так я и сделаю, — решил он. — Пусть их думают, что хотят! Так и сделаю».
