— Ехать? — повторил Джон придушенным голосом.
— Конечно!
— Но — на два месяца! Это ужасно!
— Нет, — сказала Флер, — на полтора. Ты меня тем временем забудешь. Мы встретимся в Национальной галерее на следующий день после вашего приезда.
Джон засмеялся.
— А что, если ты забудешь меня? — пробормотал он под грохот колес.
Флер покачала головой.
— Какой-нибудь другой мерзавец... — проговорил Джон.
Она носком придавила ему ногу.
— Никаких других мерзавцев! — сказала она, поднимая «Зеркало дамы».
Поезд остановился; двое попутчиков сошли, вошел один новый.
— "Я умру, — думал Джон, — если мы так и не останемся одни".
Поезд покатил дальше. Флер опять наклонилась вперед.
— Я ни за что не отступлю, — сказала она, — а ты?
Джон горячо тряхнул головой.
— Никогда! — воскликнул он. — Ты будешь мне писать?
— Нет. Но ты можешь писать мне — в мой клуб.
У нее свой клуб... — удивительная девушка!
— Ты пробовала нажать на Холли? — прошептал он.
— Да, но ничего не выведала. Я боялась нажимать слишком сильно.
— Что бы это могло быть? — воскликнул Джон.
— Что бы ни было, я узнаю.
Последовало долгое молчание, которое нарушила, наконец Флер:
— Мэйденхед, держись. Джон!
Поезд остановился. Единственный попутчик вышел. Флер опустила штору на окне.
— Живо! — сказала она. — Смотри в свое окно! Сделай самое зверское лицо, какое только можешь.
Джон раздул ноздри и нахмурился; он отроду, кажется, так не хмурился! Одна старая дама отступила, другая — молоденькая — взялась за ручку двери. Ручка повернулась, но дверь не подалась. Поезд тронулся, молодая дама бросилась к другому вагону.
— Какое счастье! — воскликнул Джон. — Замок заупрямился.
— Да, — сказала Флер, — я придержала дверь.
Поезд шел. Джон упал на колени.
— Следи за дверью в коридор, — прошептала Флер, — и живо!
Их губы встретились. И хотя поцелуй длился всего каких-нибудь десять секунд, душа Джона покинула его тело и унеслась в такую даль, что когда он снова сидел против этой спокойной и сдержанной девицы, он был бледен как смерть. Он услышал ее вздох, и этот звук показался ему самой дорогою вестью — чудесным признанием, что он кое-что значит для нее.
— Шесть недель совсем не долго, — сказала она, — а тебе нетрудно будет свести поездку к шести неделям: — надо только не терять голову, когда будешь там, и делать вид, что не думаешь обо мне.
Джон обомлел.
— Как ты не понимаешь, Джон! Их необходимо в этом убедить. Если мы не исправимся к твоему приезду, они оставят свои причуды. Жаль только, что вы едете в Италию, а не в Испанию. В Мадриде на картине Гойи есть девушка, папа говорит, что она похожа на меня. Но она совсем не похожа — я знаю, у нас есть копия с нее.
Для Джона это было словно луч солнца, пробившийся сквозь туман.
— Мы поедем в Испанию, — сказал он. — Мама не станет возражать, она никогда не была в Испании. А мой отец очень высокого мнения о Гойе.
— Ах да, ведь он художник?
— Он пишет только акварелью, — честно признался Джон.
— Когда мы приедем в Рэдинг, Джон, ты выйдешь первым и подождешь меня у Кэвершемского шлюза. Я отправлю машину домой, и мы пойдем пешком по дорожке вдоль реки.
Джон в знак благодарности поймал ее руку, и они сидели молча, забыв о мире и одним глазом косясь на коридор. Но поезд бежал, казалось, с удвоенной скоростью, и шум его почти заглушало бурное дыхание Джона.
— Подъезжаем, — сказала Флер. — Береговая дорожка возмутительно открытая. Еще разок! О, Джон, не забывай меня!
Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгоряченного вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по карманам в поисках билета.
Когда наконец Флер догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского шлюза, он сделал над собой усилие и привел себя в относительное равновесие. Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и провожали двух заговорщиков слабым шелестом.
— Я объяснила нашему шоферу, что меня укачало в поезде, — сказала Флер. — У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?
— Не знаю. Что ты называешь естественным?
— Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других людей.
— В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить никого, кроме тебя.
Флер засмеялась.
— Мы до нелепости молоды. А юные грезы любви несовременны, Джон. К тому же они поглощают массу времени и сил. Сколько веселых похождений предстоит тебе в жизни! Ведь ты еще и не начал; даже стыдно, право. И я; Как подумаешь...
На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас, перед самой разлукой!
— Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен работать. Подумай, что творится в мире.
— Что творится?
Джон глубоко засунул руки в карманы.
— Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.
Флер покачала головой.
— Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.
— Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.
— Ох, все это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадежны. Только их вытащат из ямы — они тотчас лезут в другую. Смотри, они все еще дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!
— Тебе их не жалко?
— Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в том пользы?
Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на мгновение природа другого.
— По-моему, люди — скоты и идиоты, — упрямо повторила Флер.
— По-моему, они просто несчастные, — сказал Джон.
Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.
— Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.
Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь дрожал; Флер тоже остановилась и хмуро глядела на реку.
— Я должен хоть во что-нибудь верить, — сказал Джон в смертельной тоске. — Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.
