Когда он вошел, она сидела спиною к двери, на одном из двух стульев с плетеными сиденьями, и сразу сказала:
— Садись, Джон, я хочу серьезно поговорить с тобой.
Джон сел на стол рядом с ней, и, не глядя на него, она продолжала:
— Если ты не хочешь меня потерять, мы должны пожениться.
Джон обомлел.
— Как? Ты узнала еще что-нибудь?
— Нет, но я почувствовала это в Робин-Хилле и после, дома.
— В Робин-Хилле... — Джон запнулся. — В РобинХилле все прошло гладко. Мне ничего не сказали.
— Но нам будут препятствовать. Я это ясно прочла на лице твоей матери. И на лице моего отца.
— Ты видела его с тех пор?
Флер кивнула. Идет ли в счет небольшая добавочная ложь?
— Но, право, — пылко воскликнул Джон, — я не понимаю, как они могут сохранять такие чувства после стольких лет!
Флер подняла на него глаза.
— Может быть, ты недостаточно любишь меня?
— Недостаточно люблю? Я! Когда я...
— Тогда обеспечь меня за собой.
— Не говоря им?
— Заранее — нет.
Джон молчал. Насколько старше выглядел он теперь, чем каких-нибудь два месяца назад, когда она увидела его впервые, — на два года старше!
— Это жестоко оскорбило бы маму, — сказал он.
Флер отняла руку.
— Ты должен сделать выбор.
Джон соскользнул со стола и встал перед ней на колени.
— Но почему не сказать им? Они не могут помешать нам, Флер!
— Могут! Говорю тебе — могут!
— Каким образом?
— Мы от них в полной зависимости. Начнутся денежные стеснения и всякие другие. Я не из терпеливых, Джон.
— Но это значит обмануть их.
Флер встала.
— Ты не любишь меня по-настоящему, иначе ты не колебался бы. «Иль он судьбы своей боится...»
Джон силой заставил ее снова сесть. Она продолжала торопливо:
— Я все обдумала. Мы должны поехать в Шотландию. Когда мы поженимся, они скоро примирятся. С фактами люди всегда примиряются. Неужели ты не понимаешь, Джон?
— Но так жестоко оскорбить их! Так он скорей готов оскорбить ее, чем своих родителей!
— Хорошо. Пусти меня!
Джон встал и заслонил спиною дверь.
— Должно быть, ты права, — медленно проговорил он, — но я хочу подумать.
Она видела, что чувства в нем кипят, он им мучительно ищет выражения, но не захотела ему помочь. Она в этот миг ненавидела себя и почти ненавидела его. Почему он предоставляет ей одной защищать их любовь? Это нечестно. А потом она увидела его глаза, полные обожания и отчаяния.
— Не смотри так. Я только не хочу терять тебя, Джон.
— Ты не можешь потерять меня, пока ты меня любишь.
— О нет, могу.
Джон положил руки ей на плечи.
— Флер, ты что-то узнала и не говоришь мне.
Вот он, прямой вопрос, которого она боялась! Она посмотрела ему в глаза и ответила:
— Нет, — сожгла корабли. Лишь бы получить его. Он простит ей ложь. И, обвив его шею руками, она его поцеловала в губы. Выиграла! Она почувствовала это по биению его сердца на своей груди, по тому, как закрылись его глаза. — Я хочу обеспечить. Обеспечит! ", — шептала она. — Обещай.
Джон не отвечал. На лице его лежала тишина предельного смятения. Наконец он сказал:
— Это все равно что дать им пощечину. Я должен немного подумать. Правда, Флер, должен.
Флер выскользнула из его объятий.
— Ах так! Хорошо.
И внезапно она разразилась слезами разочарования, стыда и чрезмерного напряжения. Последовало пять остро несчастных минут. Раскаянию и нежности Джона не было границ; но он не дал обещания. Она хотела крикнуть: «Отлично! Раз ты недостаточно любишь меня, прощай!» — но не смела. С детства привыкшая к своеволию, она была ошеломлена отпором со стороны такого юного, нежного и преданного существа. Хотела оттолкнуть его прочь от себя, испытать, как подействует на него гнев и холод, — и не смела. Сознание, что она замышляла толкнуть его вслепую на непоправимое, ослабляло искренность обиды, искренность страсти; и даже в свои поцелуи она не смогла вложить столько обольстительности, сколько хотела. Это бурное маленькое столкновение окончилось, ничего не разрешив.
— Не выпьете ли чаю, gnadiges Fraulein?
Оттолкнув от себя Джона, она крикнула:
— Нет, нет, благодарю вас! Я сейчас ухожу.
И, прежде чем он успел ее остановить, ушла.
Она шла крадучись, отирая горевшие пятнистым румянцем щеки, испуганная, разгневанная, донельзя несчастная. Так сильно разволновала она Джона и все-таки ни о чем не договорилась, не добилась от него обещания. Но чем темней, чем ненадежней казалось будущее, тем упорней «воля к обладанию» впивалась щупальцами в плоть ее сердца, как притаившийся клещ.
На Грин-стрит никого не было дома. Уинифрид пошла с Имоджин смотреть пьесу, которую одни находили аллегорической, другие — «очень, понимаете, возбуждающей». Уинифрид и Имоджин соблазнились отзывом «других». Флер поехала на вокзал. Ветер дышал в окно вагона запахом поздних покосов и кирпичных заводов Вест-Дрэйтона, овевал ее неостывшие щеки. Еще недавно казалось, что так легко сорвать цветы, а теперь они были все в шипах и колючках. Но тем прекрасней и желанней был для ее упрямого сердца золотой цветок, вплетенный в венок из терновника.
IX. ПОЗДНО ЖАЛЕТЬ
Прибыв домой, Флер, как ни была она поглощена своими переживаниями, не могла не почувствовать странности царившей вокруг атмосферы. Мать была мрачна и неприступна; отец удалился в теплицу размышлять о жизни. Оба точно воды в рот набрали. «Это из-за меня? — думала Флер. — Или из-за Профона?» Матери она сказала:
— Что случилось с папой?
Мать в ответ пожала плечами.
У отца спросила:
— Что случилось с мамой?
— Что случилось? А что с ней может случиться? — ответил Сомс и вонзил в нее острый взгляд.
— Кстати, — уронила Флер, — мсье Профон отправляется в «маленькое» плаванье на своей яхте, к островам Океании.
Сомс рассматривал лозу, на которой не росло ни единой виноградинки.
— Неудачный виноград, — сказал он. — Ко мне приходил молодой Монт. Он просил меня кое о чем касательно тебя.
— А-а! Как он тебе нравится, папа?
— Он... он продукт времени, как вся нынешняя молодежь.
— А ты чем был в его возрасте, папа?
Сомс хмуро улыбнулся.
