Отправляясь туда, Майкл поступал против своих принципов. Именно здесь чувствовалось, как густо населена Англия, а он проповедовал уменьшение населения и тем не менее собирался нанести визит разорившимся иностранцам и не дать им умереть. Он заглянул в две-три лавчонки. Ни души! Что хуже — битком набитая лавчонка или пустая? Перед домом N 12 Майкл остановился, поднял голову и увидел в окне лицо, бледное, восковое. Голова женщины, сидевшей у окна, была опущена над шитьем.
«Вот моя корреспондентка», — подумал он.
Он вошел в парикмахерскую в первом этаже, увидел пыльное зеркало, грязный таз, сомнительной чистоты полотенце, флаконы и два ветхих стула. На одном из этих стульев сидел верхом худой человек без пиджака и читал «Дейли мейл». Щеки у него были впалые, волосы жидкие, а глаза — философа, трагические и задумчивые.
— Волосы подстричь, сэр?
Майкл покачал головой.
— Здесь живут мистер и миссис Бергфелд?
— Наверху.
— Как мне туда попасть?
— Вот сюда.
За занавеской Майкл увидел лестницу и, поднявшись на верхнюю площадку, остановился в нерешительности. В памяти еще живы были слова Флер, прочитавшей письмо Анны Бергфелд: «Да, конечно, но какой смысл?» В эту минуту дверь отворилась, и Майклу почудилось, что перед ним стоит мертвец, вызванный из могилы. Мертвенно бледным и таким напряженным было лицо.
— Миссис Бергфелд? Моя фамилия Монт. Вы мне писали.
Женщина так задрожала, что Майкл испугался, как бы она не потеряла сознания.
— Простите, сэр, я сяду.
И она опустилась на край кровати. В комнате было очень чисто и пусто; кровать, деревянный умывальник, герань в горшке, у окна стул, на нем брошенное шитье, женская шляпа на гвоздике, на сундуке — аккуратно сложенные брюки; больше в комнате ничего не было.
Женщина снова встала. На вид ей было не больше тридцати лет; худая, но сложена хорошо; овальное, бледное, без кровинки, лицо и темные глаза больше вязались с картинами Рафаэля, чем с этой улицей.
— Словно ангела увидела, — сказала она. — Простите меня, сэр.
— Довольно странный ангел, миссис Бергфелд. Ваш муж дома?
— Нет, сэр. Фриц пошел погулять.
— Скажите, миссис Бергфелд, вы поедете в Германию, если я заплачу за проезд?
— Теперь мы не получим разрешения на постоянное жительство; Фриц прожил здесь двадцать лет; он уже не германский подданный, сэр. Такие люди, как мы, им не нужны.
Майкл взъерошил волосы.
— А сами вы откуда родом?
— Из Зальцбурга.
— Не хотите ли туда вернуться?
— Я бы хотела, но что мы там будем делать? Теперь в Австрии народ беден, а родственников у меня нет. Здесь мне все-таки дают работу.
— Сколько вы зарабатываете в неделю?
— Иногда фунт, иногда пятнадцать шиллингов. Этого хватает на хлеб да на квартирную плату.
— Вы не получаете пособия?
— Нет, сэр. Мы не зарегистрированы.
Майкл достал пятифунтовый билет и положил его вместе со своей визитной карточкой на умывальник.
— Мне придется об этом подумать, миссис Бергфелд. Быть может, ваш муж заглянет ко мне?
Призрачная женщина густо покраснела, и Майкл поспешил выйти.
Внизу за занавешенной дверью парикмахер вытирал таз.
— Застали вы их дома, сэр?
— Только миссис Бергфелд.
— А! Должно быть, она видала лучшие дни. Муж ее — странный парень; как будто не в себе. Хотел стать моим компаньоном, но мне придется закрыть парикмахерскую.
— В самом деле? Почему?
— Мне нужен свежий воздух — у меня осталось одно легкое, да и то затронуто. Придется поискать другой работы.
— Теперь это не так-то легко.
Парикмахер пожал костлявыми плечами.
— Эх, — сказал он. — Всю жизнь я был парикмахером, только во время войны отошел от этого дела. Странно было возвращаться сюда после того, как я побывал на фронте. Война выбила меня из строя.
Он закрутил свои жидкие усики.
— Пенсию получаете? — спросил Майкл.
— Ни одного пенни! Сейчас мне нужна работа на свежем воздухе.
Майкл осмотрел его с ног до головы. Худой, узкогрудый, с одним легким!
— А вы имеете представление о деревенской жизни?
— Ни малейшего. А все-таки нужно что-нибудь найти, а то хоть помирай.
Его трагические глаза впились в лицо Майкла.
— Печально, — сказал Майкл. — Прощайте!
Парикмахер ответил судорожным кивком.
Покинув Сэпперс-Роу, Майкл вышел на людную улицу. Ему вспомнилась сценка из одной пьесы, которую он видел года два назад; кто-то из действующих лиц произносит такие слова: «Условия, в каких живет народ, оставляют желать лучшего. Я приму меры, чтобы поднять этот вопрос в палате». Условия, в каких живет народ! Кто принимает это близко к сердцу? Это только кошмар, встревоживший на несколько ночей, семейная тайна, которую тщательно скрывают, вой голодной собаки, доносящийся издалека. И, быть может, меньше всех встревожены те шестьсот человек, что заседают с ним в палате. Ибо улучшать условия, в каких живет народ, — их непосредственная задача, а сознание выполняемого долга успокаивает совесть. Со времен Оливера Кромвеля их сменилось там, верно, не менее шестнадцати тысяч, и все преследовали одну и ту же цель. Ну и что же, добились чего-нибудь? Вернее, что нет. А все-таки они-то работают, а другие только смотрят да помогают советами!
Об этом он размышлял, когда раздался чей-то голос:
— Не найдется ли у вас работы, сэр?
Майкл ускорил шаги, потом остановился. Он заметил, что человек, задавший этот вопрос, шел, опустив глаза, и не обратил внимания на эту попытку к бегству. Майкл подошел к нему; у этого человека были черные глаза и круглое одутловатое лицо, напоминавшее пирог с начинкой. Приличный, хоть и обтрепанный, спокойный и печальный, на груди воинский значок значок демобилизованных солдат.
— Вы что-то сказали? — спросил Майкл.
— Понятия не имею, как это у меня вырвалось, сэр.
— Без работы?
— Да; и приходится туго.
— Женаты?
— Вдовец, сэр; двое детей.
— Пособие?
— Получаю; и здорово оно мне надоело.
— Вы были на войне?
— Да, в Месопотамии.
— За какую работу возьметесь?
— За любую.
— Как фамилия? Дайте мне ваш адрес.
— Генри Боддик; 94, Уолтхэм-Билдингс, Геннерсбери.
Майкл записал.
