Он выпрямился:
– Я хочу заключить её с вами. Имею честь просить вас стать миссис
Халлорсен, и, пожалуйста, не говорите сразу "нет".
– Я должна это сказать, раз вы хотите честной сделки, профессор.
Она увидела, как боль затуманила голубые глаза американца, и ощутила жалость. Он приблизился и показался ей таким огромным, что девушка вздрогнула.
– Дело в моей национальности?
– Не знаю, в чём.
– Или в неприязни, которую вы питали ко мне из-за брата?
– Не знаю.
– Могу я надеяться?
– Нет. Я польщена и признательна вам, но – нет.
– Простите, здесь замешан другой мужчина?
Динни покачала головой.
– Я думаю, что слишком мало сделал для вас, – сказал он. – Я должен вас заслужить.
– Я недостойна служения. Просто у меня нет к вам чувства.
– У меня чистые руки и чистое сердце.
– Я уверена в этом. Я восхищаюсь вами, профессор, но никогда не полюблю вас.
Словно не полагаясь на себя, Халлорсен отошёл на прежнее расстояние и отдал ей глубокий поклон. Он был действительно великолепен – статный, исполненный простоты и достоинства. Наступило молчание. Затем он сказал:
– Что ж, слезами горю не поможешь. Располагайте мной, как вам заблагорассудится. Я ваш самый покорный слуга.
Он повернулся и вышел.
Когда Динни услышала, как хлопнула входная дверь, ей что-то сдавило горло. Она испытывала боль из-за того, что сделала ему больно, и в то же время ощущала то облегчение, которое чувствует человек, когда ему перестаёт угрожать что-нибудь огромное, простое, первобытное – море, гроза, бык. Она стояла перед одним из зеркал Флёр и презирала себя, словно в первый раз обнаружила, что у неё чересчур утончённые нервы. Как мог этот большой, красивый, здоровый мужчина полюбить её, чьё отражение в зеркале казалось таким изысканным и тоненьким? Он же переломит её одной рукой. Не поэтому ли она так испугалась? О, эти широкие бескрайние просторы, частицей которых представлялись ей его рост, сила, здоровье, раскаты голоса! Смешно, пожалуй, даже глупо, но она по-настоящему испугалась! Нет, она будет с теми, кому принадлежит, – не с этими просторами, не с ним. Сопоставлять такие вещи просто комично.
Динни с кривой улыбкой всё ещё стояла перед зеркалом, когда вошёл Эдриен. Она круто повернулась. Осунувшийся, измученный и морщинистый, худой, добрый и встревоженный! Трудно было придумать контраст более очевидный и более успокоительный для её натянутых нервов. Поцеловав дядю, Динни сказала:
– Мне очень хотелось видеть вас до переезда к Диане.
– Ты переезжаешь к Диане?
– Да. Я не верю, что вы завтракали, пили чай и вообще что-нибудь ели.
Динни позвонила.
– Кокер, мистер Эдриен выпьет…
– Бренди с содовой, Кокер. Благодарю вас.
– Ну что, дядя? – спросила она, когда Эдриен осушил стакан.
– Боюсь, ничего существенного мне там не сказали. По их мнению, Ферз должен вернуться в лечебницу. Но зачем ему возвращаться, коль скоро он ведёт себя нормально? Они сомневаются в его выздоровлении, но не могут указать никаких подозрительных симптомов за последние недели. Я разыскал его личного служителя и расспросил этого парня. Он производит вполне приличное впечатление. Он считает, что в данный момент капитан Ферз так же нормален, как и он сам. Но – в этом-то вся беда – он говорит, что Ферз уже был однажды нормален целых три недели, а потом опять неожиданно сорвался. Если его что-нибудь всерьёз разволнует – хотя бы малейшее противоречие, – Ферзу снова станет плохо, может быть, ещё хуже, чем раньше.
– Он буйный во время приступов?
– Да. Он впадает в какое-то мрачное бешенство, направленное скорее на себя, чем на окружающих.
– Они не попытаются забрать его?
– Не имеют права. Он пошёл туда добровольно: его не зарегистрировали, я же тебе рассказывал. Как Диана?
– Вид усталый, но прелестна. Говорит, что сделает всё возможное, чтобы помочь ему выкарабкаться.
Эдриен кивнул:
– Это на неё похоже: в ней бездна отваги. И в тебе тоже, дорогая. Знать, что ты с ней – большое утешение. Хилери готов взять её и детей к себе, если она захочет. Но ты говоришь, она не уйдёт?
– Сейчас, конечно, нет.
Эдриен кивнул:
– Что ж! Придётся тебе рискнуть.
– Ох, дядя, как мне жаль вас! – сказала Динни.
– Моя дорогая, какое имеет значение, что происходит с пятым колесом, раз телега всё-таки катится? Не позволяй мне задерживать тебя. Ты всегда найдёшь меня либо в музее, либо дома. До свидания, и да хранит тебя господь! Передавай ей привет и расскажи то, что слышала от меня.
Динни ещё раз поцеловала Эдриена и, захватив вещи, поехала в такси на Оукли-стрит.
XXII
У Бобби Феррара было одно из тех лиц, на которых не отражаются грохочущие вокруг бури. Иными словами, он являл собой идеал непременного должностного лица – настолько непременного, что трудно было себе представить министерство иностранных дел без него. Министры приходили и уходили, Бобби Феррар оставался – белозубый, учтивый, загадочный. Никто не знал, есть ли у него в голове что-нибудь, кроме бесчисленных государственных тайн. Годы, казалось, никак не отразились на нём. Он был низкорослый, коренастый, голос имел глубокий и приятный, держался с видом полной отрешённости, носил тёмный костюм в узкую светлую полоску с неизменным цветком в петлице и обитал в просторной приёмной, куда проникал только тот, кто добивался приёма у министра иностранных дел и попадал не к нему, а к Бобби, самой природой предназначенному для роли буфера. Слабостью Бобби была криминология. На каждом мало-мальски интересном процессе для него оставляли место, и он обязательно появлялся в зале хотя бы на полчаса. У него хранились специально переплетённые отчёты таких судебных заседаний. Он обладал характером, и, хотя последний трудно поддавался определению, наличие его явственно подтверждалось тем, что все, с кем сталкивался Бобби, охотно искали знакомства с ним. Люди шли к Бобби Феррару, а не он к людям. Почему? Чем он добился того, что для всех без исключения стал просто "Бобби"? Учтивый, всезнающий, непостижимый, он всегда умел сохранить за собой последнее слово, хотя был только сыном лорда с неподтверждённым титулом и не имел права даже на эпитет "высокочтимый". Если бы Бобби с его цветком в петлице и лёгкой усмешкой исчез с Уайтхолла, тот утратил бы нечто, придающее ему почти человечность. Бобби обосновался там ещё до войны, с которой его вернули как раз вовремя, чтобы – как острил кое-кто – эта улица не утратила своего прежнего облика, а сам Бобби снова успел стать средостением между Англией и ею. Она не могла превратиться в ту суетливую сердитую старую ведьму, какой пыталась её сделать война, пока дважды в день между тусклых и важных особняков проходила по ней коренастая, медлительная, украшенная цветком фигура непроницаемого Бобби.
