– Разреши мне посоветоваться с Хилери. Он взглянет на вещи свежим глазом и уж, конечно, не с ортодоксальной точки зрения.
– Разумеется, я не возражаю против дяди Хилери.
Динни встала:
– Значит, я могу привести к вам Уилфрида? Эдриен кивнул; затем проводил племянницу, снова подошёл к карте Монголии, и безлюдная Гоби показалась ему цветущим розовым садом в сравнении с той пустыней, по которой брела его любимая племянница.
XII
Динни осталась обедать на Маунт-стрит, чтобы повидаться с дядей Лоренсом.
Она ждала его а кабинете и, когда он вошёл, сразу же спросила:
– Дядя Лоренс, тётя Эм знает то, что известно вам и Майклу?
– Да, Динни. Как ты догадалась?
– Она была что-то уж очень сдержанна. Я все рассказала дяде Эдриену. Он, кажется, тоже находит, что Уилфрид уронил престиж Англии на Востоке. Что это вообще за престиж? Я думала, что нас всюду считают просто нацией удачливых лицемеров. А в Индии, кроме того, – высокомерными хвастунами.
Бровь сэра Лоренса задёргалась.
– Ты смешиваешь репутацию народа с репутацией отдельных его представителей, а это совершенно разные вещи. На Востоке каждый англичанин рассматривается как человек, которого не возьмёшь на испуг, который держит слово и умеет постоять за своих.
Динни вспыхнула: она поняла, на что намекал её дядя.
– На Востоке, – продолжал сэр Лоренс, – англичанин, точнее британец, потому что он может быть и шотландцем, и валлийцем, и северным ирландцем, выступает обыкновенно как обособленная личность – путешественник, инженер, солдат, чиновник, частный человек, плантатор, врач, археолог, миссионер. Он почти всегда возглавляет небольшую самостоятельную группу и, сталкиваясь с трудностями, опирается на престиж англичанина вообще. Если один англичанин роняет своё достоинство, страдает репутация всех англичан, действующих обособленно. Наши это знают и считаются с этим. Вот к чему сводится проблема, и недооценивать её не следует. Нельзя требовать, чтобы люди Востока, для которых религия значит многое, понимали то, что для многих из нас она ничего не значит. Англичанин для них убеждённый христианин, и если он отрекается от своей веры, это истолковывается как отречение от самых дорогих для него убеждений.
– Тогда Уилфриду действительно нет оправдания в глазах людей, – сухо согласилась Динни.
– Боюсь, что да, Динни, – по крайней мере, в глазах людей, правящих империей. Да и может ли быть иначе? Если бы этих обособленных англичан не объединяла полная взаимная уверенность в том, что ни один из них не поддастся нажиму, не побоится принять вызов и не подведёт остальных, отказала бы вся машина. Ну, посуди сама!
– Я об этом не думала.
– Тогда поверь на слово. Майкл объяснил мне ход мыслей Дезерта, и с точки зрения человека неверующего, как, например, я сам, их нетрудно развить. Мне бы тоже безумно не хотелось погибнуть из-за такой вздорной причины. Но суть была не в ней, и если ты скажешь мне: "В тот момент он не понимал, что делает", – я, к сожалению, должен буду уточнить: "Не понимал из-за непомерной гордыни". А это не послужит ему оправданием, потому что гордыня – бич каждого, кто чему-то служит, да и вообще всего человечества. Это порок, навлёкший, если помнишь, неприятности на Люцифера.
Динни, которая слушала, не сводя глаз с подёргивающегося лица дяди, сказала:
– Просто поразительно, сколько может сделать человек, когда он один.
Сэр Лоренс недоуменно вставил в глаз монокль:
– Ты позаимствовала у тётки привычку перескакивать с одного на другое?
– Кто не встретил одобрения у мира, тот может обойтись и без него.
– "Отдать весь мир за любовь" – очень рыцарственный девиз, Динни, но его уже пробовали претворить в жизнь и сочли неосуществимым. Одностороннее самопожертвование – ненадёжная основа совместной жизни, потому что оскорбляет другую сторону.
– Я не требую больше счастья, чем получает большинство людей.
– Я мечтал об иной участи для тебя, Динни.
– Обедать! – скомандовала леди Монт, появляясь в дверях. – Динни, есть у вас дома пылесос?
По дороге в столовую она пояснила:
– Теперь этой машиной стали чистить лошадей.
– Хорошо бы пройтись ею по людям, чтобы выбить из них страхи и предрассудки, – отозвалась Динни. – Впрочем, дядя Лоренс не одобрил бы такое предложение.
– А, значит вы поговорили! Можете идти, Блор.
Когда дворецкий вышел, леди Монт прибавила:
– Я всё думаю о твоём отце, Динни.
– Я тоже.
– Мне удавалось убеждать его. Но ты ведь ему дочь. А всё-таки надо…
– Эм! – предостерёг сэр Лоренс.
В столовую вошёл Блор.
– Да, – объявила леди Монт, – обряды – это так тягостно! Я никогда не любила крестин. Только зря мучишь ребёнка и суёшь его в руки постороннему, а тому бы только купель да библия. А почему на купелях изображают папоротник? Нет, не на купелях, а на призовых кубках за стрельбу из лука. Дядя Катберт выиграл однажды такой кубок, когда был викарием. Так принято. Все это очень огорчительно.
– Тётя Эм, – сказала Динни, – пусть, мои мелкие личные дела никого не огорчают. Это всё, чего я прошу. Если люди не станут огорчаться и беспокоиться из-за нас, мы с Уилфридом можем быть счастливы.
– Ты умница! Лоренс, передай это Майклу. Блор, хересу мисс Динни.
Динни пригубила херес и взглянула через стол на тётку. Вид её действовал успокоительно – приподнятые брови, опущенные веки, орлиный нос и словно припудренная шевелюра над ещё красивыми шеей, плечами и бюстом.
В такси, увозившем её на Пэддингтонский вокзал, девушка так живо представила себе Уилфрида наедине с нависшей над ним угрозой, что чуть было не наклонилась, чтобы бросить шофёру: "На Корк-стрит". Машина сделала поворот. Прид-стрит? Да, видимо, так. Все горести мира рождаются из столкновения любви с любовью. Как всё было бы просто, если бы родные Динни не любили её, а она не любила их!
Носильщик спросил:
– Прикажете помочь, мисс?
– Благодарю, я без вещей.
В детстве она мечтала выйти замуж за носильщика! Потом за своего учителя музыки, выписанного из Оксфорда. Он ушёл на фронт, когда ей было десять. Динни купила журнал и села в поезд, но усталость так разморила её, что она сразу же прикорнула в углу на скамейке, – вагон был третьего класса, так как железнодорожные поездки тяжким бременем ложились на почти всегда пустой кошелёк девушки. Она откинула голову назад и уснула.
Когда Динни вылезла на своей станции, луна уже взошла и наступила ночь, ветреная и благоуханная. Домой предстояло возвращаться пешком. Было достаточно светло, и девушка решила пойти напрямик. Она проскользнула через живую изгородь и двинулась тропинкой через поле. Ей вспомнилась та ночь, почти два года тому назад, когда, вернувшись тем же поездом, она привезла новость об освобождении Хьюберта и застала отца в кабинете, где он сидел не в силах заснуть, измученный и поседевший. На сколько лет он помолодел, когда она принесла ему добрую весть! А теперь она везёт новость, которая причинит ему боль. Именно объяснение с отцом больше всего пугало девушку. С матерью – пожалуйста! Конечно, та, несмотря на свою доброту, упряма, но женщина всё-таки меньше верит в непререкаемость слова "нельзя", чем мужчина. Хьюберт? В былое время она прежде всего посчиталась бы с ним. Странно, но теперь он для неё потерян. Он, разумеется, ужасно расстроится, – он же непреклонен во всём, что касается его взглядов на "правила игры". Что ж, пусть. Его неудовольствие она перенесёт. Но отец! Нечестно причинить ему такое горе после сорока лет службы.
