— Ну хорошо! — согласилась Маша, доставая ведомые ее кулинарным замыслам продукты. — Пусть будет с конкретиной. А где хлеб?
— Не знаю, — пожал он вяло плечами, — ищи.
Пооткрывав ящики, она нашла нарезанный
квадратный хлеб для американских сандвичей.
— Подойдет! — бодро резюмировала, осмотрев находку. — Только будут не сандвичи, а бутеры!
Маша засунула два куска в тостер. Быстренько нарезала помидоры кружочками, буженину добрыми кусками, достала из холодильника майонез, листья салата, какой-то сыр и за пару минут соорудила два красавца бутерброда, положила на тарелки, одну сунула Дмитрию в руки.
И запрыгнула, помогая себе руками, на длинный рабочий стол, как раз напротив того места, где стоял мрачный Дмитрий Федорович.
Переплетя ступни в лодыжках, болтая ногами, как девчонка, Мария Владимировна взяла в одну руку бутерброд, в другую, за горлышко, принесенную с собой бутылку. Рассмотрев не без гордости свой кулинарный шедевр, откусила порядочный кусок и зажмурилась от удовольствия.
— М-м-м!
Он смотрел, не понимая, и начинал тихо заводиться, — что за игры? Дамочка захотела продолжения? К чему весь этот театр?
«Машка, тебе чего еще надо?»
Прожевав, она открыла глаза, сделала глоток из бутылки.
— Дим, а как Федор Федорович и Лидия Андреевна? Здоровы?
Опля! Фуэте, переворот, а может, и сальто с удачным приземлением! Он оторопел от неожиданности, медленно отставил тарелку с нетронутым бутербродом.
— Ты меня узнала?
— Ну конечно узнала! — с девчоночьим энтузиазмом разъяснила неудачливому кавалеру Маша. — Сразу. Еще на пляже! Как я могла тебя не узнать, Дима? Я же была влюблена в тебя не знаю до чего — до одури!
Действительно — как она могла не узнать! И жизнь попросилась назад к Дмитрию Федоровичу, и сердце застучало, кровь побежала по своим дорожкам, размораживаясь.
А он и не чувствовал, что заледенел.
— И страдала ужасно! — Она жевала и говорила, размахивая бутербродом, жестами помогая рассказу. — И дневничок завела, в котором записывала события из жизни, связанные только с тобой! Что-то вроде: «Сегодня Дима поздоровался со мной и улыбнулся, аж два раза! Ура!!!» или «Он самый лучший, самый-пресамый красивый! Мы вместе ходили в магазин за молоком и хлебом!» — и, само собой, целый рассказ о совместном посещении пляжа, прыжке с камня и последующей прогулке по городу! Я его полночи писала, укрывшись под одеялом с фонариком, чтобы бабушка не застукала. Сплошные восклицательные знаки и преувеличенная степень! А ты был такой...
— Какой?
Его отпустило, еще не до конца, но жить он уже мог.
Машка их спасла. Его спасла. И он спросил, улыбаясь, действительно ведь интересно — какой он был в ее тогдашнем видении!
— Ну, такой... — Она развела в стороны руки с бутербродом и бутылкой, подвигала плечами и головой, подбирая определение и подчеркивая превосходную степень, какую не выразить словами.
Она была живая, настоящая, без обмана, его Машка!
— Взрослый, кра-а-асивый, «бывалый» мужчина!
— И почему сразу не призналась, что узнала? — пожурил Дмитрий Федорович.
Она положила бутерброд на тарелку, сделала глоток из бутылки и протянула ее Диме:
— Будешь?
Он сделал два шага к ней, но, сохранив дистанцию, взял бутылку и выпил, не глоток — хорошо так выпил, запрокинув голову, — ему надо было!
— Так почему?
— И как ты себе это представляешь? Ты вон какой стал:.. Олигарх?
— Нет, не олигарх.
— Не знаю, не знаю, но похож сильно! Неужели не владелец «заводов, машин, пароходов» и нефтяных морей к ним?
— Пароходов, еще кое-чего, а завод в проекте.
— Ну во-о-от! — кивнула она. — От тебя властью, деньжищами, недоступностью в радиусе нескольких километров холодит, к тому же меня ты категорически не узнал! И тут такая Маша из прошлого: «Здравствуй, Дима!» — и скок на шею, обниматься! Мы ваши родственники из Задрипинска! — дурным голосом завела Машка. — Та тети Клавиной сестры племянныки, чё, не помните, что ль? Та вы ж до нас приезжали у детстви вашем, мальчонком? Ой, как вы богато живете... А это шо у вас? Телевизо-о-ор! Такой здоровэнный! Та нэ, вы не беспокойтыся, мы ось туточки, у энтой комнате расположимся!
— Машка, ну что за ерунда! — усмехнулся Дима.
Рассмеяться легко и свободно он не смог — никуда не делось то, что наворотил, и приговор, самому себе вынесенный, перекрывал возможность легкости, открытой искренности между ними.
Маша почувствовала, прочитала в его прищуренных глазах постановление суда с последующей отсидкой в местах заключения.
Нет! Так не будет! Она не допустит, чтобы так было!
И Маша ринулась спасать их обоих единственным возможным способом — вытащить все наружу!
— Ну, ты же не стал радостно обниматься: «Машка, привет!» — чтобы я всякую ерунду не думала.
— Да я бы пообнимался, с радостью, но ты вполне прямолинейно показала, что знать меня не знаешь и не желаешь.
— И ты поэтому так разозлился и решил меня наказать? — осторожно начала спасательную операцию Машка.
— Наказать?! — рвануло из него самообвинение и остатки зловонной черной жижи. — Да я тебя чуть не изнасиловал!! — проорал он приговор себе.
— Да что за чушь, Дима! — заорала в ответ Маша, отметая все дурацкие приговоры суда. — Если бы ты действительно хотел меня изнасиловать, то тебя никто и ничто не остановило бы! Но ты никогда в жизни не сделал бы этого, сам прекрасно знаешь! Тебе захотелось меня отшлепать! Как тогда, когда я сиганула с камня, а ты на меня орал! Сначала спас, а потом орал! А тут выяснилось, что спасти не успел и наорать не мог! Вот ты и разозлился! Сначала на то, что я тебя не узнала, а еще больше разозлился, когда Юрика увидел! На меня и на себя, за то, что на лету не подхватил, когда я этого урода в свою жизнь пустила!
Он смотрел на нее в упор, чувствуя, как освобождается от всей мути душа, поражаясь, как точно она все поняла, все то, что он сам не осмыслил до конца, позволив черноте руководить его разумом.
И шагнул к ней, пылающей эмоциями, праведным гневом, еще не все сказавшей...
Прижал, рывком ухватив в кулак гриву ее волос.
И поцеловал. Сильно. По-настоящему. До дна!
Этого поцелуя Мария Владимировна Ковальская, тридцатичетырехлетняя профессорша, ждала всю жизнь!
Настоящего поцелуя Дмитрия Победного!
Она обвила его руками и ногами, он подхватил ее, поднял со стола и, уложив в широкую ладонь ее затылок, целовал, целовал...
Первый раз в своей мужской жизни так целовал женщину — всем нутром, сердцем, кровью — честно, открыто, до конца!
