– Ненавижу монеты.
– Ты должна работать с монетами так, словно они тебя забавляют, Эстер. А не так, будто они тебя пугают.
– Когда я пытаюсь работать с монетами, у меня словно кухонные варежки на руки надеты.
– С монетами не всегда легко получается.
– Я никого не могу провести. У меня не получается обманных движений.
– Дело не в обманных движениях, Эстер. Дело в движениях.
– У меня не руки, – сокрушалась Эстер. – У меня лапы.
И правда, с монетами и картами Эстер работала крайне неуклюже, и талантливая фокусница из нее никогда не получилась бы. У нее не было таланта. Кроме того, она не умела держаться на сцене, подавать себя. Эстер видела фотографии своего дяди, на которых он в молодости выступал во «Дворце фараона». Дядя Эйс стоял, прислонившись к патрицианской мраморной колонне, во фраке и сорочке с запонками. Для него не существовало фокусов, которых он не мог бы выполнить перед самым носом зрителя. Он мог сидеть на стуле, окруженный со всех сторон весьма непочтенной публикой – такими зрителями, которые его оскорбляли, подзуживали или хватали за руки во время пасса. А он брал у хулигана какой-нибудь простой предмет и делал так, что предмет исчезал начисто. Бывало, ключи от машины хулигана в руке Эйса обращались в ничто. Исчезали напрочь.
Ночные представления Эйса во «Дворце фараона» были данью всем изящным порокам: монетам, картам, шампанскому и сигаретам. Все делалось для того, чтобы поощрять выпивку, разврат, азартные игры и мотовство. Зыбкость фортуны. Эйс мог на протяжении всего своего выступления показывать только фокусы с сигаретами. Он мог начать с одной сигареты, которую брал у какой-нибудь дамы из числа зрителей. Он протыкал сигаретой монету и отдавал монету даме. Он ломал сигарету пополам и делал ее целой, глотал ее и выкашливал вместе с еще шестью сигаретами, делал так, что их становилось вдвое больше, и еще вдвое больше, и в конце концов зажженные сигареты оказывались между всеми его пальцами, у него во рту, за ушами, они торчали из каждого кармана. А он разыгрывал изумление и ужас, а потом стоило ему только кивнуть – и все сигареты исчезали, кроме одной. Ее он закуривал под оглушительные аплодисменты.
Были у Эстер и фотографии отца, сделанные в то же время, когда он был владельцем «Дворца фараона». Он был очень хорош собой в смокинге, но фигура у него была тяжеловесная. Эстер унаследовала его широкие запястья.
Выйдя из тюрьмы, Ричард Хоффман поселился с Эйсом и Эстер. К тому времени Эйс стал владельцем шикарного загородного дома – высокого викторианского особняка из желтого кирпича, на милю окруженного лесом и с лужайкой, которой не постыдился бы барон. На фокусах Эйс Дуглас заработал небольшое состояние. С момента ареста Хоффмана он управлял «Дворцом фараона» и со временем, с разрешения Хоффмана, продал заведение за хорошие деньги ресторатору-гастроному. Эстер жила вместе с Эйсом после окончания школы. В доме ей был предоставлен целый этаж. Младшая сестра Эйса, Анджела, развелась с Хоффманом (он дал согласие на развод) и уехала со своим новым мужем во Флориду. Но вот чего Хоффман категорически не разрешал, так это чтобы Эстер навещала его в тюрьме, поэтому не виделись они четырнадцать лет. В тюрьме он еще сильнее располнел. Казалось, он стал меньше ростом, чем помнили Эйс и Эстер. Из-за набранного веса он словно раздался в плечах. Еще он отрастил окладистую бороду с приятной рыжиной. Он стал слезлив – по крайней мере, его можно было очень легко довести до слез. В первые несколько недель жизни под одной крышей Эстер и Хоффман общались с трудом. Разговоры между ними были короткими.
Допустим, Хоффман спрашивал Эстер:
– Сколько тебе сейчас лет?
– Двадцать два.
– У меня есть майки старше тебя.
Либо в другой беседе Хоффман мог сказать:
– Те парни, с которыми я познакомился в тюрьме, самые замечательные ребята в мире.
А Эстер говорила:
– Папа, но на самом деле это, наверное, не так.
И так далее.
В декабре того года Хоффман посетил выступление Эстер с фокусами в местной начальной школе.
Потом он сказал Эйсу:
– Она не слишком хороша.
– А я думаю, все у нее в порядке, – ответил Эйс. – Для детей она вполне годится, и ей самой нравится.
– Она просто ужасна. Слишком уж все у нее театрально.
– Может быть.
– Она говорит «НУ, А ТЕПЕРЬ ДЕРЖИТЕСЬ!», «БЕРЕГИТЕСЬ!»… Просто кошмар. «БЕРЕГИТЕСЬ того! БЕРЕГИТЕСЬ этого!»
– Но она же имеет дело с детьми, – возразил Эйс. – Когда выступаешь перед детьми, приходится объявлять им, что ты сейчас сделаешь фокус, или говорить о том, что ты только что сделал, потому что они настолько взволнованны, что не понимают, что происходит. Они даже не понимают, кто такой фокусник. Они не чувствуют разницы, показываешь ты фокусы или просто стоишь перед ними.
– Я думаю, она очень нервничает.
– Может быть.
– Она говорит: «А ТЕПЕРЬ ДЕРЖИТЕСЬ! СЕЙЧАС ПОЯВИТСЯ ПОПУГАЙ!»
– Кстати, ее фокусы с попугаями не так уж плохи.
– В ней нет тщеславия, – покачал головой Хоффман. – Никто не поверит в ее фокусы.
– Ей вовсе не нужно тщеславие, Ричард, – возразил Эйс. – Она выступает перед детьми.
На следующей неделе Хоффман купил Эстер большущего белого кролика.
– Если ты показываешь фокусы детям, тебе никак не обойтись без кролика, – сказал он дочери.
Эстер обняла отца и сказала:
– У меня никогда не было кролика.
Хоффман вытащил кролика из клетки. Кролик оказался неестественно громадным.
– Это она? – спросила Эстер. – Она что, беременная?
– Нет. Она просто большая.
– Слишком большой кролик, – заключил Эйс. – Такой для фокусов не годится.
Эстер грустно проговорила:
– Нет таких огромных шляп, куда бы поместилась такая великанша.
– На самом деле она складывается, – сказал Хоффман. Он сжал крольчиху руками, словно меха аккордеона, и она превратилась в большой белый шар.
– Похоже, ей это нравится, – сказал Эйс, а Эстер рассмеялась.
– Она не против, – кивнул Хоффман. – Ее зовут Бонни. – Он взял крольчиху за шкирку, как крупного котенка. Вытянувшись во весь рост, Бонни была крупнее большого енота.
– Откуда ты ее взял? – спросила Эстер.
– Из газеты! – лучисто улыбаясь, ответил Хоффман.
Эстер полюбила крольчиху Бонни больше своих голубей и попугаев. Они, конечно, были хорошенькие, но до крольчихи им было далеко. Эйс тоже проникся теплыми чувствами к Бонни. Он позволял Бонни ходить по огромному викторианскому дому, где ей вздумается. Никто особенно не возражал против ее какашек – они были маленькими, твердыми, не слишком вонючими. А Бонни больше всего любила сидеть посередине кухонного стола. Сидела и серьезно посматривала на Эйса, Эстер и Хоффмана. В эти моменты она вела себя весьма по-кошачьи.
