– Конечно, лодку поднимать надо, – сказал дед. – Хотя бы для того, чтобы людей по-человечески в земле похоронить.
– Да ты знаешь, что там от людей осталось? – раскипятился моряк.
– Мы – христиане! – с гордостью заявил тот, у которого болела голова. Он работал уборщиком металлической стружки на сверлзаводе. – А значит, милосердие нам не чуждо.
Парень настроил свой плеер, воткнул в уши и стал в такт музыке дергать ногой. Но поскольку она плохо сгибалась в суставе, ему, чтобы отбить ритм, приходилось подергиваться всем телом.
– Опять задергался! Дать бы ему хоть разок по ушам, чтоб успокоился! – сказал с раздражением христианин со сверлзавода. Но предложение поддержки не нашло, и он замолчал. А парень был в наушниках, поэтому ничего и не слышал.
"Спорят, спорят, а толку что? – думал он с раздражением, подергивая еще и плечами. – Мне бы лучше эти деньги отдали. Ну хоть бы не все, хоть бы третью часть. Я бы матери шубу купил, а себе тачку. Спортивную, двухместную, ярко-желтую. Чтобы крыша была кожаная, откидная. И тогда уж я бы как врубил сто восемьдесят и двести, меня бы никто не достал! А если гаишник свистнет, махнет палкой, я подъеду, баксов сто ему отстегну – так он сразу заткнется! Взять бы столько денег, чтобы на всю жизнь хватило! А эти хрычи старые все равно ничего в жизни не понимают, родились совками, совками помрут".
Певец Витас в наушниках помолчал немного, пережидая проигрыш, и, напрягшись, выпустил воздух через голосовую фистулу – то ли пение, то ли визг.
"Витас вроде бы свой пацан, – думал парень. – А вот Децла я не люблю. У него отец жутко богатый. При таком папашке каждый петь сможет. Правда, кое-кто говорит, что Витас вовсе и не поет, а компьютер, когда надо, включают. Ну да все равно, что-то новенькое в нем есть, не такое, как у всех".
Парень прислушался к шуму тележки с едой. Под ложечкой у него сосало. Это разъедали слизистую лекарства и голод, но парень еще плохо ориентировался в таких ощущениях. "Пойду покурю", – решил он, и, не снимая наушников, сполз на пол с постели, и, нашарив бледными, похожими на лягушачьи лапки ногами дырявые тапочки, медленно побрел в коридор. "Гречневая каша, – определил он по запаху. – Это еще ничего! Хотя картофельное пюре с селедкой было бы лучше". Неизвестно почему в больницах именно картофельное пюре с селедкой всегда занимает первое место по популярности.
– Куда пошел, доходяга, ужинать надо! – крикнула ему, улыбаясь, буфетчица, заводная тетка.
– Покурю и приду, – стараясь казаться солидным, басом ответил парнишка.
– Смотри, а то мимо проедем! – шутя пригрозила буфетчица, останавливаясь у соседней палаты, а больной побрел к туалету дальше. В приоткрытую дверь ординаторской он увидел спину врача, лихорадочно что-то строчившего.
"Пишут, пишут, а толку чуть! – подумал про себя со злостью парень. – Говорят, операцию надо делать, а попробуй добейся этой операции. Помрешь, пока все анализы только сдашь!"
В туалете зверски дуло по ногам, но парень этого не замечал. Во-первых, его ноги отвыкли уже чувствовать такие нюансы, как смену тепла и холода, а во-вторых, Витас повторил свой голосовой пассаж, и парень, затянувшись, прикрыл глаза и замотал головой, будто в экстазе.
Больной из реанимации все еще спал. Ближе к вечеру он, правда, ненадолго проснулся, но, почувствовав неприятную тяжесть в груди, еще разок приложился к коньяку и снова заснул.
"Доктора звать ни к чему, – подумал он сквозь дремоту. – Почувствует запах, будет скандалить, жене пожалуется, она начнет охать, ахать, взывать к совести… Ну уж нет, из реанимации выписали – значит, все. Опасность прошла, теперь надо идти на поправку".
Посыл, конечно, был правильный, но с каждой минутой идти на поправку становилось труднее. Почему-то усугублялась странная тяжесть в груди, а затем больному стало казаться, будто грудную клетку заполняют воздушные пузыри и плавают по ней вверх и вниз, лопаясь и сталкиваясь, и это очень мешало дышать. Больной хотел было позвать кого-нибудь, но обнаружил, что никак не может проснуться. Ему казалось, что он кричит, но на самом деле он даже не открывал рта. В сознание пробралась мысль о подводниках, о том, как страшно они умирали в холодной воде, и больному показалось, что он находится там, вместе с ними, в холодном северном море, замурованный в страшный девятый отсек. Он пытался подвигать ногами и вытянуть вперед руки, чтобы всплыть на поверхность, но пузырьки в груди все чаще сталкивались, распирали, давили, сталкивались друг с другом. Больному стало казаться, что они проникли и в голову, в мозг, заполнили все его тело, и он уже не мог ни шевельнуться, ни вдохнуть.
– Всем кашу положили? – спросила буфетчица, протягивая деду последнюю порцию. Медсестра брала кружки у больных и наливала в них чай, раздавала печенье.
– Этот вот поступил сегодня, – кивнул дед на соседа. – Да что-то все время спит. Коньячку принял с приятелем, разоспался. Положи ему каши-то, я оставлю на тумбочке, может, проснется, поест.
– А где его тарелка? – спросила буфетчица.
– Не видно, – привстал со своей кровати дед. – Наверное, не принесли еще из дома. Говорю, его только сегодня из реанимации перевели!
– А во что я кашу-то положу? В ладошки, что ли? – Буфетчица рассердилась. Еще оставалось раздать еду в двух палатах, и можно домой. А тут такая заминка. – Есть у тебя лишняя посудина, давай, положу!
Все замолчали, переглянулись. Наконец дед сказал:
– У меня только пакет. Полиэтиленовый, чистый.
– Давай пакет. Есть захочет – из пакета поест. А кружка где?
– Кружки у него тоже нет, – сказал парень, вернувшийся из туалета.
– На, возьми чистую банку! – сказал флотоводец. – Что за больница, ни посуды, ни простыней! С голоду можно подохнуть!
– Ничего, похудеешь! Вон какой толстый! Сердечникам это вредно! – быстро отпарировала буфетчица и покатила тележку дальше. А медсестра, поставив на тумбочку чай и печенье, на мгновение задержалась. Ее внимание привлекли странные хрипы, доносившиеся из груди больного, и пена у него на губах. Она наклонилась, прислушалась… И, ничего никому не сказав, быстрым шагом кинулась из палаты.
В ординаторскую она влетела как пуля.
– Валентин Николаевич! Мне кажется, у новенького больного отек легких! – выпалила медсестра еще в открытую дверь.
– Кажется – креститься надо! – ответил Валентин Николаевич, прикрыл глаза, уставшие от долгого писания, и почесал макушку. – В какой палате-то?
– В пятьсот четырнадцатой! Его из реанимации перевели!
– А, этот. Про него жена говорила. Я заглядывал к нему, да он спал. Ты его днем уколола?
– Я только сменилась.
– Капельницы заряжены?
– Все готово.
– Ну, тогда пошли, поглядим.
Доктор надел колпак, поправил очки, взял фонендоскоп, старенький аппарат для измерения давления и пошел в 514-ю палату по тому же самому коридору, который перегородила металлическая тележка с кастрюлями. Буфетчица уже закончила раздачу и громыхала крышками, свертывая свое хозяйство.
