– Это… колдунья так сказала? – запнувшись, уточнила Маша. Ей все еще не верилось, что такие вещи можно обсуждать серьезно и, вообще, этот кошмар ей не снится.
– Разумеется. Фамилий она не называет, а образ видит. Маленькая, пухлая дура, разинувшая рот на папашкины деньги. Только такой старый самовлюбленный дурак может поверить, что любят его, а не банковский счет. За это он и будет наказан. Как, она не сказала, но, говорит, там темный туман. Чтобы на себя беду не навлечь, делать ничего мне не надо. Высшие силы все сделают сами. Вот так!
Мама с мрачной торжественностью уставилась поверх Машиной головы. Вероятно, в мыслях она уже прощала блудного мужа, которому планировалось отмерить столько страданий, сколько он заслужил.
– Всякому по делам его воздастся, – подтвердила Машину догадку маменька. – А у меня все устроится самым замечательным образом.
Глава 17
Август нехотя сдал позиции, уступив место осени. Бабье лето выдалось не жарким, но мягким и теплым. Оно было похоже на последний всплеск чувств стареющей девы: короткое, торопливое и обреченное.
Диана Аркадьевна после краткой, но эмоциональной беседы с зятем в гневе покинула квартиру дочери, пообещав на прощание, что ее еще позовут. Маша старательно извинялась, переживала и даже пыталась изобразить обиду на мужа. На самом деле она так устала от постоянных маминых капризов, что еле сдерживалась, чтобы не поучаствовать в сборе чемоданов.
– Однажды ты поймешь, каково это, когда твой муж уже не твой. Не со стороны, не объективно, а изнутри. И тогда тебе будет стыдно! – сообщила на прощание Диана Аркадьевна.
За что будет стыдно, Маша не поняла, так как с мамой они не ссорились. Вероятно, это была дежурная красивая фраза, маменька любила спектакли и уйти молча, завершив столь важный в своей жизни этап, просто не могла. Что касалось пророчества про ее собственного мужа, об этом Маша старалась не думать. Иначе с «доброжелательной» мамой очень хотелось поссориться. Когда человеку плохо, радость окружающих его раздражает. Но кто-то способен смолчать, переживая свои беды в одиночку, а кому-то требуется испортить настроение ближнему, чтобы сгладить контраст между своими эмоциями и чужими. Легко плакать, когда тебе подвывает хор плакальщиц, и совершенно невозможно самозабвенно и вдумчиво предаваться своему горю, если кто-то рядом веселится.
Беззаботная жизнь семейства Кузнецовых дала трещину. Маша нервничала и переживала, практически перестав общаться с обоими родителями. Отец за все это время позвонил лишь пару раз, спросив, все ли в порядке. Маша, долго готовившаяся к этому разговору и перебиравшая варианты, как и что она ему скажет, вдруг смешалась, застеснялась и вообще ничего не сказала, доложив лишь, что все в порядке и все здоровы.
Мама тоже стала где-то пропадать, недовольно и раздраженно отмахиваясь от дежурных Машиных звонков.
– Как-то все не так, Лёшка, не так! – Маша мучилась и не знала, как исправить непоправимое. Радоваться, когда рядом кто-то трагически молчит, тоже довольно затруднительно. Надо было как-то устраивать мамину судьбу.
– Маша, она сама себе все устроит, – равнодушно пожимал плечами муж. – Такие, как твоя мама, не пропадают.
– Да ты ничего не понимаешь! – не соглашалась Маша. – Она очень неприспособленная! А вдруг что-то случится? Вдруг она ошибется? Свяжется с кем-то не тем?
– Солнышко, пусть лучше она сама ошибется, чем ошибешься ты, экспериментируя с ее жизнью.
Дед тоже категорически не велел встревать:
– Маняша, не лезь, когда не просят. Благими намерениями знаешь, куда дорога вымощена? Вот то-то! Попросит о помощи – помоги. Не дитё, чай, сама разберется. Своей жизнью пока займись.
Самое удивительное, что и подруги говорили примерно то же самое. Маша чувствовала диссонанс с окружающим миром, и это нервировало даже больше, чем бездействие. Ведь иногда утопающий не зовет на помощь лишь потому, что потерял голос, а вовсе не потому, что ему эта помощь не нужна. И когда все спокойно смотрят, как кто-то барахтается в пучине жизненных невзгод, то самое страшное – поддаться общему мнению и тоже перейти в категорию зрителей, отметя подозрения о том, что ты единственный, кто может и должен помочь.
Разухабистый вечер пятницы несся по городу, бодря и обещая что-то невнятно-приятное.
– Ты сейчас куда? – спросил Артем, глядя на Риту с тайным, одному ему понятным смыслом. Во всяком случае Гусева, как ни силилась, ничего в его многозначительно выкаченных глазах под трагическим изломом бровей не прочла.
По сути своей вопрос был на редкость не к месту, если учесть, что стояли они у Ритиного подъезда. Собственно, дома у нее они уже были пару недель назад, но тогда юноша лишь восторженно заламывал руки, разглядывая ее картины, и не упускал возможности всякий раз добавлять, что он бы «вот тут брызнул света, а вот здесь размыл контур». К удивлению Риты, он нахлебался чая, сгрыз печенье и отбыл восвояси. В тот раз, придирчиво изучив в зеркале собственное отражение, мадмуазель Гусева вынесла вердикт: дело не в ней! Скорее всего, тонкая душевная организация нового кавалера не позволяла ему оскорблять девушку своими низменными инстинктами, а сама девушка, дабы не спугнуть счастье, со своей стороны вынуждена была изображать точно такое же отсутствие инстинктов. А может быть, рыцаря смущало наличие в квартире соседей, к которым Рита привыкла, как жители прилегающих к аэродрому территорий привыкают к реву самолетов. Кроме всего прочего, процесс еще чрезвычайно тормозил Кулешов, постоянно отпуская едкие реплики и приветствуя коллег по цеху вопросом:
– Ну, как? Опять не переспали?
Сам себе он казался при этом чрезвычайно остроумным.
На этот вечер Рита наметила решающее объяснение, но подходящего момента все никак не находилось. Надо было, конечно, не затягивать, а обсудить все еще в самом начале, когда Артем вручил ей пучок невразумительных цветов и порадовал сообщением, что в каком-то ДК проходит выставка работ его друга. Но в тот момент Рита не успела сформулировать подходящий повод для начала разговора, поэтому ей пришлось ехать на другой конец города на выставку неизвестного Жоржа.
Жорж оказался гением узкой специализации. Костистое лицо, мушкетерская бородка, похожая на прилипшую к подбородку корочку хлеба, и изумительные розовые уши, локаторами оттопыривавшиеся под лохматыми соломенными патлами.
– Я вас ждал, ребята! – Он бросился к ним и, то ли перепутав в экстазе, то ли по велению души, поцеловал руку Артему и с воодушевлением облапил Риту.
Если учесть, что кроме них на выставке присутствовали еще две перезрелые хихикающие школьницы и суровая старуха с плотно сжатыми губами, то его восторг был вполне объясним. Аншлага явно не наблюдалось.
Рисовал Жорж исключительно геометрические фигуры, и через пару часов у Риты уже рябило в глазах от цилиндров, пирамид и конусов. Единственной полезной мыслью, вынесенной с выставки коллеги, было четкое осознание того, что искусство должно быть ближе к массам.
