Он вынул портсигар и достал из него папироску, предлагая мне.
– Я же не курю, – удивилась я.
– Это травка.
Я взглянула на него широко открытыми глазами:
– Ты что мне предлагаешь?
– Затянись пару раз, от этого твои впечатления станут ярче.
Поколебавшись с минуту, я все же повиновалась. Некоторое время в страшном напряжении я ожидала мгновенной реакции, но ничего такого не происходило, а посему я начала свой отчет о событиях прошедшего дня. И действительно, дело пошло гораздо лучше, чем до того. У меня больше не было проблем с подбором слов, чтоб точнее выразить то, что я чувствовала.
Эдварда, казалось, занимал мой рассказ о дневных похождениях, но больше, чем история с часовней, его заинтересовала исповедь моей случайной экскурсоводши.
– Теперь у тебя есть тема для рассказа, – заметил он. – Может, наконец закончишь сборник.
– Закончу, – заверила я.
Снова затянувшись травкой, я чуть было не обожгла кончики пальцев – у меня в руках остался окурок. И вдруг голова моя закружилась, окружающие предметы приобрели какую-то необычайную яркость и резкость, голос Эдварда стал пронзительным, а его смех просто бил по барабанным перепонкам. Затыкая уши, я умоляла его вести себя тише. Эдвард обнял меня.
– Хочешь, чтоб я замолчал, позволь говорить моему сердцу, – прошептал он.
Я хотела что-то ответить, но не смогла. Постепенно я впадала в состояние оцепенения, это было потрясающе. Мое тело жило независимой от меня жизнью, не реагируя на сигналы, посылаемые моим мозгом. Я теряла контакт с ним, одновременно находясь внутри него, в самом центре. Мои ощущения обострились настолько, что я реагировала на малейшее прикосновение. Когда Эдвард проводил рукой по моей коже, я чувствовала боль. Вероятно, он не отдавал себе отчета, что происходит со мной, сам оглушенный наркотиком и нарастающим с каждой минутой возбуждением. Его поцелуи становились все настойчивее, а я, осознавая, что через минуту произойдет что-то страшное, не в силах была противостоять ему Внезапно я почувствовала острую, почти звериную боль. Мне хотелось кричать, но я не смогла вымолвить ни звука. Боль, кровь…
Я так никогда и не рассказала Эдварду о моих ощущениях во время этого почти ритуального акта потери девственности. Я теряла девственность, уже не будучи невинной, быть может, за это меня и настигла кара. Под утро я наконец пришла в себя, постепенно осознавая, что со мной произошло и где я нахожусь. Рядом, повернувшись ко мне спиной, спал Эдвард. Я была в растерянности, не зная, как мне поступить и что делать – то ли одеться и убежать, пока он спит, то ли остаться и примириться со своим положением. По отношению к нему я не испытывала никакой неприязни, никакого зла. То, что произошло, касалось больше меня, чем его. В ту ночь я познала то, что было уделом всех нормальных женщин. Они как-то умели со всем этим справиться, и для них это не становилось таким кошмаром, как для меня. Да, но перед этим никто не давал им наркотиков… Этого и не требовалось… Я была непохожа на других женщин, но, как и они, любила мужчину и не хотела его потерять. В результате я прижалась к плечу Эдварда и заснула…
Освободившись таким неожиданным образом от своей проблемы, я наконец избавилась и от ночных бдений, и все же чувствовала нечто вроде угрызений совести. Из разговоров в камере я поняла, что у Агаты открытый перелом бедра и ее перевели из тюремного госпиталя в Варшаву, потому что наш доктор не взял на себя ответственность лечить столь сложную травму. Наказание, которое она понесла за испытанное мной той ночью унижение, показалась мне слишком жестоким. Стоило ли вообще в этом случае говорить о вине и наказании? Агата была неинтересна как женщина. У нее не было шансов понравиться хоть какому-то мужчине, поэтому она обратилась в ту сторону, где могла бы ожидать благосклонности. Только женщина может до конца понять другую женщину и проявить к ней сердечность и теплоту. Чувственность мужчин иного рода – она всегда на грани жестокости, ведь секс – не что иное, как форма агрессии.
Возможно, наши супружеские проблемы возникали оттого, что мое посвящение во взрослую жизнь проходило не так, как желала того природа. Сначала должна быть боль, сопутствующая всякому рождению. Вот я и заплатила за то, что, любя мужа, не сумела избавиться от страха перед его физиологией, перед его требованиями и нежеланием считаться с тем, чего бы я хотела для себя. Как-то разозлившись, Эдвард сказал:
– Ты разве не знаешь, что у вставшего члена нет совести?
– Мне не удалось узнать об этом вовремя, – ответила я.
Все случилось во время каникул, за год до окончания школы. Я сидела в своей светелке наверху и смотрела в окно. А неподалеку работали студенты, проводили какие-то исследования. Борисовка почему-то представляла интерес для разного рода исследователей – этнографов, биологов, метеорологов, археологов, – которые вечно крутились в нашей деревне. Он был из группы археологов. Они вырыли поблизости от дома батюшки огромный котлован, оградили его колышками и чего-то там искали, беспрестанно шастая туда и обратно к колодцу – им нужна была вода, много воды. Носили ведро за ведром. Было жарко, он скинул рубаху и расхаживал голым до пояса. Тело у него было крепкое, загорелое, оливковый цвет кожи красиво оттеняли светлые волосы. В очередной раз пробегая под моим окном, он остановился и, задрав голову, крикнул:
– Девушка в окошке, спускайся к нам.
– Не могу, – рассмеялась я, не испытывая при этом никакого смущения.
– Почему не можешь?
– Бабушка не пускает.
Он сделал неопределенный жест рукой:
– А может, попросим ее, чтоб отпустила?
Я отрицательно покачала головой.
Вскоре мы столкнулись с ним на тропинке. Я уже не чувствовала прежней свободы, первым моим желанием было развернуться и убежать. Но это показалось мне неприличным. Я не хотела, чтобы он счел меня дикаркой. Студент поставил ведро с водой на землю и, подняв мое лицо за подбородок, заглянул в глаза.
– Зеленоглазая, – шепнул он. – Скажи, как тебя зовут?
– Дарья.
– У тебя самое красивое имя на свете!
Потом бабушка долго допытывалась, чего от меня хотел этот студент.
– Спрашивал дорогу, – буркнула я.
Но она на этом не закончила своих расспросов:
– А чего он так заглядывал в твои глаза?
– Оттого, что стояла как немая! – рявкнула я и бросилась вон из кухни.
Еще пару раз мы так сталкивались, а потом в один из вечеров – солнце уже почти уже закатилось за деревья – он взял меня за руку и куда-то повел. Я, не сопротивляясь, шла за ним. Мы оказались на старом погосте за приходским домом, а затем он влез через окошко в деревянную церковку и отодвинул засов двери, впустив меня внутрь.
В церкви царил полумрак. Последние лучи заходящего солнца, пробивавшегося сквозь щели в рамах, падали на пол золотистыми стружками.
