– А как ты оказалась здесь во второй раз? – спросила я.
– Потому что один раз здесь уже побывала, – встрепенулась Агата. – Когда отсидела свое за этот проклятый шлагбаум и оказалась за воротами, то не знала, куда мне податься и что делать. Моя полюбовница еще сидела, она-то и дала адресок перед тем, как мне выйти на волю. Ну, я туда поехала, а там гнали бражку. Я начала приторговывать этой бражкой.
Нас всех замели… С той поры я то в каталажке, то на воле. Но я тебе уже говорила, что предпочитаю сидеть за этими стенами…
Когда потом, лежа на нарах, я мысленно вспоминала наш разговор с Агатой, мне пришло в голову, что теперь я знаю, как мне ее назвать – до этого никак не удавалось придумать для нее прозвище. «Каракатица» мне не нравилось. Остальные тоже. А сейчас про себя я назвала ее просто Мать. Возможно, впервые я до конца поняла сущность материнства – для Агаты высшей формой проявления материнской любви стало отречение от нее. Это было достойно уважения. Если бы она была как все, то боролась бы за возвращение к нормальной жизни и за право быть матерью, а сейчас это не имело смысла. До того как она попала в тюрьму, ее полнота не казалась такой отталкивающей – толстых женщин много, – но здесь с ее телом произошли необратимые изменения. Ее всю раздуло как на дрожжах, на теле появились растяжки и красные прожилки лопнувших сосудиков. Она сознавала, как она выглядит.
Лицо ее тоже сильно изменилось. Ни муж, ни тем более маленький сын, скорее всего, не узнали бы ее.
– Видела бы ты мою фотографию, когда я была еще в девушках, не поверила бы, что до такой степени можно измениться.
– А твой муж не пытался связаться с тобой? Ведь ты попала сюда по случайности, как и наша обанкротившаяся бухгалтерша.
– Пытался… – помолчав, отозвалась Агата, – но меня всегда тянуло к женщинам… Не раз бывало, что как только мне приглянется какая-нибудь особа женского пола, то у меня аж коленки подгибаются. Это еще было в те времена, когда я сама была ничего… Ну а когда муж наконец получил разрешение на свидание наедине, у меня уже была подружка…
Нет, все-таки просто Мать не подходит, не раскрывает суть ее личности. Маска, Любовница – эти прозвища сразу говорят о человеке и, по-моему, точно характеризуют обеих моих сокамерниц. Может, лучше Мать Агата… Да именно так. Ничего что эта кличка полностью меняет смысл предыдущей, видимо, выбор судьбы пал на Агату. Она не сама выбирала свою нынешнюю жизнь – это было ей предназначено. Своеобразный монастырь вместо материнства. Мы обе попали в этот монастырь. Она – мать-наставница, Мать Агата сестер– заключенных, а я – сестричка Дарья…
– Ответь мне, зачем ты так поступила со мной тогда? – задала я вопрос, который никогда не отважилась бы задать, будь я трезвой. – Это что, твой коронный прием?
Она отрицательно покачала головой:
– Я как увидела тебя в душевой… мне показалось, что у тебя самая красивая грудь на свете… это, наверное, потому, что ты никогда не рожала… Я все пыталась отогнать от себя это видение, пошла даже укололась… а потом – обрыв киноленты…
– А ты постоянно колешься?
– Да нет, с чего ты взяла, пару раз пробовала, забалдеть хотелось, а так чтоб меня тянуло, этого нет…
Схватив со стола железную кружку, я махом вылила в себя остатки водки.
– Ты сильно обижаешься на меня за то, что я тебя с нар столкнула?
Она лишь молча покачала головой.
– Имела на то полное право, – сказала Агата, а потом, упрямо тряхнув головой, добавила: – Может, оно и к лучшему, что так вышло, по крайней мере, бзик мой как рукой сняло. А «красоте» моей неземной уже ничего не способно повредить. Я ведь тогда ни о чем думать не могла. Ты у меня все время перед глазами стояла, какой я тебя впервые увидела в душе… А как полетела вверх тормашками, в голове сразу прояснилось…
В один из дней, вернувшись из библиотеки, я не застала в камере ни одного человека. Видно, все мои товарки были за стеной, где по цветному телику смотрели сагу рода Каррингтонов. Аферистка то и дело прилетала с кухни, хотя должна была помогать при раздаче ужина. Поварихи в красном уголке тоже уткнулись носом в телевизор. В дни, когда шел сериал о похождениях техасского миллионера и его многочисленных жен, ужин подавался с опозданием. Тюремный распорядок страдал, но бороться с этим было невозможно. Это как если бы в Англии передавали футбольный матч и болельщикам запретили его смотреть. Они разнесли бы все в щепки. Здесь тоже могло случиться такое. В эфир полетело бы сообщение: «В женской тюрьме в К. произошел бунт. Зэчкам запретили смотреть «Династию»».
Я тут, пожалуй, была единственной заключенной, которую не интересовали перипетии судеб людей из американского истеблишмента. Несколько лет тому назад во время демонстрации бразильской «Рабыни Изауры» улицы городов пустели, сериал смотрела фактически вся Польша. У меня это не укладывалось в голове: примитивный сюжет, смонтированный довольно странным образом – одну и ту же сцену крутят по два раза, но во второй раз – в замедленном темпе.
– В Бразилии восемьдесят процентов населения – неграмотные. Чтобы они поняли, о чем речь, им повторяют каждую сцену дважды, – объяснил мне Эдвард.
– Но здесь-то – сердце Европы!
– Ив этом центре Европы восемьдесят процентов – тоже неграмотные.
– Не утрируй.
– И не думаю, моя дорогой магистр.
Тогда мы разругались в пух и прах. Эдвард стоял на своем. По его словам, в мировую науку и культуру существенный вклад внесли только три нации: немцы, русские и евреи. Это из их среды вышли великие ученые, музыканты и писатели.
– Ты забыл, что были еще Микеланджело и Данте.
– Не исключено, что они тоже еврейского происхождения, – парировал он со смехом.
– А наш Коперник?
– Он немец.
– Всегда считался поляком, – ледяным тоном отрезала я.
– Ба! – презрительно фыркнул Эдвард. – Меня, к примеру, поляком не считают, но это не значит, что я себя им не ощущаю.
Только я собралась залезть к себе наверх, как в камеру влетела Аферистка с бледным лицом.
– Что-то стряслось? Каррингтон в очередной раз разводится или на ужин блинчики дадут? – пошутила я.
Но она, скользнув по мне полубессознательным взглядом, сказала:
– Эля умерла.
Эля, то есть пани Манко.
– Как? Ведь утром ее должны были везти на операцию, – ужаснулась я.
– Должны были, но теперь не повезут, – ответила она. – Она страшно мучилась, и ей сделали очередной обезболивающий укол, а сердце не выдержало.
Эля была довольна, что ее наконец прооперируют. Это давно пора было сделать, но с потерей работы кончилась и ее медицинская страховка. Приступ подоспел как нельзя кстати.
– По крайней мере, время пролетит быстрее. И не так обидно, что я не дома. Положили бы меня в больницу на воле, тоже пришлось бы дом покидать… – рассуждала пани Манко еще вчера, когда я навестила ее в тюремном изоляторе.
