И снова мы смотрим друг другу в глаза.
– В комнате свиданий тебя ждет мать.
Мать? Да ведь у меня не было матери, по крайней мере я не помнила ее. Я даже мысленно не могла представить себе ее лица, потому что в доме бабушки не было ни одной фотографии. Когда я спрашивала, почему в доме нет ни одного снимка моей матери, бабушка отделывалась ничего не значащими фразами: мол, времени не было фотографироваться. Поэтому мать фигурировала в моем сознании как совершенно абстрактное понятие. Как кто-то, у кого не было лица. Те, кто знал ее раньше, утверждали, что я совсем на нее не похожа, только, кажется, волосы унаследовала ее, этакую бесформенную рыжую копну. Но бабушка сказала дяде, что я – вылитая мать. Возможно, потому что он в свою очередь твердил, что я ни капли не похожа на своего отца, то есть на его брата. Наверно, бабушка боялась, что он не даст денег на мое образование, и нарочно сказала, что я в мать. Да не все ли равно, какое теперь это имеет значение. Хотя, видно, имеет, если она сейчас ждет меня в комнате свиданий.
– Иза, – медленно начала я. – Я никогда не видела своей матери. То есть я совсем не помню ее.
– Я знаю, поэтому и скрывала от тебя ее хлопоты о свидании. Но ты должна с ней увидеться. Она приезжает сюда во второй раз, в первый раз она заявилась, когда ты лежала больная. Мы сочли, что для свидания с ней не самое лучшее время.
– Ты думаешь, сейчас – то самое? – беспомощно осведомилась я.
– Рано или поздно это должно было произойти.
– Но зачем? Зачем?
– Потому что, невзирая ни на что, это твоя мать.
С чувством внутреннего беспокойства и, прямо скажем, с неохотой я отправилась на свидание. В комнате свиданий, где когда-то я разговаривала с частным издателем, сидела полная, но все еще довольно молодая женщина, ее можно было бы принять за мою ровесницу. Я была худой, поэтому моя внешность была обманчива – худоба скрывала мой возраст. Некоторые мои школьные подруги выглядели сейчас так, как мама. Этакие восточнославянские мамаши, как я их называла про себя. Дородные, расплывшиеся. Вот только я не знала тепла материнской груди, она не кормила меня ею и не прижимала к ней. Она попросту исчезла. Чтобы объявиться лишь сейчас.
При моем появлении женщина встала. Ростом она была выше меня, волосы каштановые, как и у бабушки, без единого седого волоска. Ее лицо, почти лишенное морщин, произвело на меня странное впечатление – в нем было нечто узнаваемое и одновременно чужое. Словно это было отражение сразу двух лиц, их взаимопроникновение – моего лица и лица бабушки. Я могла бы вполне так выглядеть, если бы располнела.
– Дарья… – несмело начала она.
– Дарья Калицкая.
Я оставила себе эту фамилию, несмотря на то что мать Эдварда всеми правдами и неправдами старалась лишить меня ее. Но оказалась бессильна. По закону я была вдовой Эдварда, и только я могла добровольно отречься от нее. Но я этого не хотела. Ибо мне удавалось внушить себе, что в тот день произошел несчастный случай и оружие выстрелило помимо воли, более того, я все еще ощущала себя его женой. Я вела диалог с человеком, которого уже не было на свете, как будто желая его тем самым оживить, хотя бы частично. Я как будто делилась с ним жизнью.
Почти одновременно мы сели на табуретки по обеим сторонам обшарпанного столика. Она положила на него руки, и я заметила на пальце обручальное кольцо. Так значит, она снова вышла замуж.
– Ты знаешь, что я твоя мать…
– Как раз незадолго до нашего свидания мне сообщили об этом.
Кажется, ей было трудно говорить, а я и не подумала прийти ей на помощь. Я затаила обиду на нее за то, что вообще появилась на этот свет.
– Я узнала о том, что ты здесь, совершенно случайно. В поезде две женщины разговаривали о тебе, о твоей книге, и одна из них вдруг спросила другую, что с тобой происходит сейчас. Она не знала, так же как и я.
– Об этом писали в газетах.
Она махнула рукой:
– Откуда у меня время читать газеты?
Я все время гадала, имею ли я дело с простой женщиной, как моя бабушка, или же она – интеллигентка. Ее внешность говорила в пользу первого предположения, но у меня когда– то в университете была одна преподавательница, которую незнакомые люди принимали за уборщицу, а это был один из самых выдающихся умов, которые мне приходилось когда– нибудь встречать в своей жизни. Даже Эдвард испытывал к ней почтение.
Эта женщина напротив меня до сих пор не произнесла ничего такого, что бы дало мне повод точнее определить ее социальное положение. Она была одета довольно обманчиво. Так мог одеваться человек, у которого было плохо со вкусом, или же тот, кто вообще не придавал одежде большого значения.
– А чем вы занимаетесь?
– Я – твоя мать, – ответила она неуверенно, как бы намекая, что к ней следует обращаться именно так.
– Я этого не чувствую.
– Может, ты в обиде на меня, – начала она, но я прервала ее на полуслове:
– У меня своя жизнь, а у вас – своя. Зачем нужно это свидание?
Она сложила пальцы в щепотку, как будто собиралась перекреститься:
– Я тоже много думала об этом, когда впервые увидела твою фамилию в газетах. Тогда я подумала, что Дарья Калиц– кая – это, должно быть, ты. А когда прочитала книгу… об этой матери, которая умерла… ты прощалась с ее телом в часовне… я приняла это на свой счет…
– Я имела в виду бабушку… – Я повторила ту версию, которую представила когда-то Изе.
Женщина поерзала на табурете.
– Ты ведь ничего не знаешь. Моя мать была женщиной суровой. Она, наверное, навсегда выбросила меня из своего сердца…
– Вы даже не приехали на похороны.
– А зачем мне было приезжать, ведь ты сама написала в своей книге, что мать нельзя лишить жизни, потому что она ее дает. Для меня мать – это мать, все равно, жива она или мертва. Она для меня есть.
А для меня – нет, пронеслось у меня в голове, и виной тому – ты.
Она, будто угадав мои мысли, сказала:
– Когда я тебя родила, я сама еще была совсем ребенком, мне было четырнадцать лет…
– Что? – вырвалось у меня, мое изумление было неподдельным и искренним.
Она грустно улыбнулась:
– Если бы ты знала своего отца, то так бы не удивлялась. Он был само очарование, я пошла бы за ним в огонь и воду. Впрочем, баб у него было предостаточно, а женился он на мне.
Я почти не слушала, что она говорит, в голове моей все смешалось. Так значит, я была ребенком четырнадцатилетней девчушки. И не знала об этом. А если бы знала, что бы это изменило? Когда мне было четырнадцать лет, я все еще играла в куклы. Мужчины для меня не существовали, только двумя годами позже появился этот студент…
– Мне было четырнадцать лет, – повторила она. – Твоего отца убили на моих глазах. Я побоялась быть матерью… И убежала…
