Занавеска, отделяющая салон экономкласса, отодвинута. Русские пьют шампанское бокал за бокалом, при этом выражение лиц и тон разговора у них совершенно не меняется.
У стюардессы, которая нас обслуживает, пухлые щеки и вздернутый нос. Пилотка, венчающая ее начес, — словно лодка, плывущая по волнам, такая маленькая, что вот-вот упадет. Девушка разливает напитки, ее жесты при этом не лишены очарования — она грациозно протягивает полную руку, не проливая ни капли:
— More, please.
Я так ждала этого момента, а сейчас не знаю зачем. Я сделала все возможное, чтобы полететь на этом самолете, но сейчас я думаю, что, если какой-то безумец вздумает открыть люк, я шагну вместе с ним в белую пену облаков, в ледяной холод за бортом.
Решение созрело неожиданно. Я купила билеты, проверила, не просрочены ли наши паспорта. Поедем, посмотрим, подумаем… что нам стоит?
«Мой шаг был продиктован любовью, — говорила женщина в той статье, что я читала в парикмахерской, — я была рада помочь такой же женщине, как я сама. Я стала не инкубатором, я стала аистом». Пью шампанское. More, please. Пью и размышляю, нет, скорее, занимаюсь самобичеванием. Если наш шаг продиктован любовью, почему мы летим в бедную, неустроенную страну? Эти шумные римляне, которые летят вместе с нами, какая разница между мной и этими развратниками? Я тоже ищу бабу, ищу чрево.
— Послушай…
Диего протягивает мне маленький наушник. Слушаем вместе американскую рок-группу «R. Е. М.» Losing ту religion.
…That’s те in the comer… that’s me in the spotlight…
[7]
— He беспокойся, все будет хорошо.
Диего засыпает, я смотрю на его руку. Что такое рука?
Кто скроил ее так?
Женщина, сидящая неподалеку, открывает багажное отделение, достает дорожную сумку. Чуть не падает на меня — мы летим в зоне турбулентности:
— Извините.
У нее приветливое лицо, ее муж тоже спит: большая голова с редкими седыми волосами, рот приоткрыт, под головой подушка, которую дала стюардесса в начале полета.
Женщина заняла свое место в следующем за нами ряду, через какое-то время трогает меня за плечо:
— Вы не боитесь летать?
— Нет, я боюсь земли.
— Как вы сказали?
«Господи, что я несу… Это все шампанское…»
— Я боюсь приземляться, — уточняю.
Женщине явно хочется с кем-то поговорить.
— А я приземляться не боюсь — видишь все ближе и ближе дома, деревья…
Через проход от моего кресла есть свободное место, женщина пересаживается туда. Она не молодая и не старая, среднего возраста. У нее обаятельная улыбка. Достает что-то из сумки. Сначала гигиеническую помаду: «В самолете сохнут губы, вы замечали?» — а потом какую-то коробку. В коробке лежат кроссовки с розовым кантом — для девочки.
— Вам нравятся?
Я киваю.
— Муж купил в Нью-Йорке, он часто летает туда по работе. — Женщина подносит кроссовки к носу, нюхает их, гладит. — Смотрите, тут сюрприз…
Она улыбается, и я начинаю думать, что с головой у нее не все в порядке, — возможно, одурманивает себя психотропными препаратами.
— Огоньки зажигаются, видите?
Вставляет руки в кроссовки, наклоняется к самому ковру и передвигает руками, будто идет. Действительно, сбоку на прозрачной резиновой подошве кроссовок загораются огоньки.
— В Италии таких еще нет.
— Это для вашей дочки?
Женщина отвечает не сразу, снова подносит кроссовки к носу, — наверное, они пахнут клубникой.
— Она пока нам не дочь…
Думаю, женщина только этого и ждала. Такие в поездках всегда высматривают жертву, ищут, кого бы до смерти заговорить. Сегодня попалась я. Ее муж преспокойно спит, у него защитная реакция: вдавил голову в подушку — и все. Терпеливо выслушиваю ее историю. Два года подряд они с мужем брали на лето девочку-сироту из Чернобыля: таких детей посылают в другие страны, чтобы организм очистился от радиации. Они с мужем подарили детскому дому холодильник и диапроектор, подружились с директрисой. Им не дают усыновить ребенка, потому что они уже немолоды, но они надеются хотя бы оформить опеку. Сейчас вот летят проведать девочку, Аннушку, везут ей в подарок кроссовки.
— Наш адвокат разговаривал с украинским адвокатом. Деньги… все упирается в деньги. Там деньги решают все. — Она складывает пальцы в щепоть, потирает ими.
* * *
Аннушке семь лет, а они могут усыновить ребенка не моложе девяти. Женщина вытягивает два пальца, размахивает ими, как ножами, приглушенно сетует:
— Два года… что такое два года?
Снова трогает кроссовки, два раза раздраженно качает головой, мне кажется, что у нее нервный тик, что она пытается прогнать какую-то назойливую мысль… Мне знаком этот жест. Есть что-то общее в несостоявшихся матерях.
— Два года… Я даже хотела подделать документы, и мне не стыдно сказать об этом… тебя просто вынуждают идти против закона…
Теперь мне кажется, что она — искаженная копия с меня самой.
Заказываю еще шампанского, спрашиваю себя, неужели я стану такой же? А что, если судьба нарочно преподнесла мне эту встречу? Если жизнь — это путь, помеченный огоньками, как эти проклятые кроссовки, как световое табло, указывающее выход из самолета.
Женщина все говорит и говорит…
— …Аннушка, когда приехала, никогда не видела шкафа, она испугалась, залезла под кровать. Мы разобрали шкаф, разрешили ей вешать одежду на стул, как она привыкла. Этим летом она вспомнила про шкаф, мы достали его из погреба, снова собрали. Мой муж взмок, чуть не сдох, пока ставил этот шкаф. Это был самый лучший день в нашей жизни. Аннушка смеялась, ей было не страшно, она пряталась там, а мы ее искали…
Женщина наклоняется, снова «шагает» руками в кроссовках по дорожке в проходе, на подошвах загораются огоньки. И мне кажется, что я знаю эту Аннушку. Я вижу, как она бежит в американских кроссовках поздним вечером, огоньки мигают, чтобы Аннушка не потерялась. Вспоминаю день, когда Диего фотографировал чернобыльских ребятишек, которые только что приехали в Остию, в летний лагерь… мне еще показалось, будто они светятся от радиации.
— А вы? — спрашивает женщина.
Провожу рукой по старому креслу, на подлокотнике черная дырка от сигареты.
— У вас есть дети?
— Нет, пока нет.
— Вы молодые, у вас все впереди. — Она улыбается, вздыхает.
Диего открыл глаза, смотрит на часы, потягивается.
