— Он кудрявый, с бородой.
Нет, у него нет бороды.
Тогда, может, и не он, какой-то другой Диего.
«Другой Диего, — повторяю, — другой Диего», — в то время как самолет снижает высоту. На посадку заходит по-военному, по спирали. Потом резко вниз. На мгновение промелькнули горы, потом толчок от удара шасси о землю.
В аэропорту надо пройти три таможни, три преграды. Военные противоборствующих армий, чтобы выпить кофе, бросают жетоны в один и тот же автомат, только он и остался. Смотрю на эту сюрреалистическую картину, где враги наклоняются к одной металлической щелке. Аэропорт в руках «голубых касок», под их охраной находятся взлетная полоса и распределение гуманитарной помощи, но в действительности они тесно сотрудничают с сербской милицией. Никакого напряжения, — кажется, что все они очень устали. Египетские солдаты дремлют на том, что осталось от сидений. Голубые каски съезжают на худые смуглые лица. Мы долго ждем, пока бронированный джип СООНО, миротворческих сил Объединенных Наций, не отвезет нас в город. Может, они договариваются о приостановке стрельбы, потому что слышу, как один из голубых касок спрашивает по-английски у типа в камуфляжной одежде и черном берете с орлом:
— Они поехали, о’кей?
— …Slobodan? (Свободен?)
Серб кивает. Как так, думаю, как может офицер Вооруженных сил ООН спрашивать разрешения проехать у военного из армии-агрессора? Но времени удивляться нет. Этот аэропорт и так уже издевательство — гангрена на теле страдающего города. Если в большой мир можно выйти только через эту дверь, мышам бессмысленно ждать спасения.
Садимся в джин, опустив головы, не оглядываясь. Проезжаем первый блокпост, завалы железа, как будто сняли рельсы и сложили крест-накрест; горы мешков с песком. Лица в масках-балаклавах, с автоматами Калашникова наперевес. Парень за рулем кричит по-английски:
— Пригнитесь!
Джип едет по проспекту, контролируемому снайперами, объезжает, бросаясь из стороны в сторону, нагромождения обломков. Сквозь единственную щель вижу промелькнувшее здание газеты «Ослободженье», от которого осталась только арматура лифта, похожая на лакричную палочку в растаявшем мороженом.
Мы очутились в огромном вестибюле «Холидей-Инн», на всей скорости съехав по пандусу, ведущему под землю. Темное брюхо, защищаемое полиэтиленом «миротворческих сил», под завязку набито журналистами и телевизионщиками. Подозрительные типы подходили ко мне, спрашивая, не нужен ли бронежилет или машина, нет ли валюты на обмен, не хочу ли я приобрести информацию. Какой-то человек выставлял напоказ голую, недавно зашитую ногу, совал кусок гранаты, искал кого-нибудь, кто бы купил его историю. Пришлось торчать в этом бардаке. Свободных номеров не было, во всяком случае в безопасной зоне: оставались только на стороне, обращенной к Грбавице, району, занятому сербами. Я боялась заснуть, боялась, как бы не украли мой чемодан. Дотащила его до смежного с рестораном зала. С большим удовольствием поела горячей безвкусной еды, сидя за общим длинным столом, рядом с журналистами, которые громко разговаривали и смеялись.
— Здесь надо больше смеяться! — подмигнув, сказал мне на английском немецкий телеоператор.
Мы вместе вернулись в холл на диваны, он угостил меня пивом, принялся объяснять, как следует передвигаться в осажденном городе. Он был в приподнятом настроении, сегодня снимал траншею в Жуче. Сдавил мне колено, спросил, не хочу ли я переночевать у него в номере. Багровое лицо растянулось в идиотской улыбке, ему казалось в порядке вещей затащить меня в постель — ведь идет война. Я услышала взрыв, спустя несколько секунд второй, чуть ближе. Знакомое шипение гранаты.
Подняв голову, я посмотрела на длинную спиралевидную галерею, куда выходят двери номеров. Вспомнила, как ночью мы с Диего стояли там и наши силуэты отражались внизу, на пустом и блестящем полу холла.
Не припомню, чтобы я когда-либо видела хоть одну проститутку в Сараеве. Сейчас же девушки в мини-юбках, окруженные иностранными журналистами, как ни в чем не бывало сидели на высоких стульях у барной стойки. Рядом со мной какой-то тип вытащил пистолет и положил его на стол, будто пачку сигарет, а другой, в черной кожаной куртке, пересчитывал тонкую пачку марок. Они обсуждали ставки, собирались идти куда-то в «Мариин Двор», где проходят собачьи бои.
Если выразить словами, какое впечатление произвели на меня те часы ожидания, прелюдии, то это было как… сальные или масляные круги, расплываясь на воде, отдаляются понемногу.
Вдруг чья-то рука тяжело опустилась мне на плечо. Гойко встал передо мной на колени, обнял и держит, отводя взгляд:
— Красавица.
Мы идем в дальний конец холла, теперь чемодан везет он.
— А где Диего?
— Ждет тебя.
Все тот же «гольф», только сейчас он напоминает автомобиль из комикса: изрешеченный кузов, разнокалиберные дверцы, снятые с других автомобилей; окна без стекол.
— Новые модели Сараево-сити, — смеется.
Уму непостижимо, как он при всем этом умудряется смеяться!
Позднее утро. Мы едем в этой футуристической машине навстречу будущему, которое, вероятно, все будет состоять из обломков прошлого. Морозное небо глубокого голубого цвета начинает светиться изнутри. Смотрю на пейзаж из руин. Почерневшие, как дымовые трубы, здания, груды железа, каркасы машин, трамваев… бетонные фасады панельных домов, похожие теперь на обгоревший картон. Пытаемся пробраться в Башчаршию. Гойко едет мимо руин, по безопасным закоулкам, по улицам, которых я никогда не видела. На открытых перекрестках утапливает педаль газа в пол, наклоняет мою голову властным жестом. Хочет спасти мне жизнь, а может, немного развлекается, преувеличивая опасность. Вопит и улюлюкает, как дикий зверь. В общем, все тот же боснийский хвастун в разбитом городе.
Пулей влетает во двор: разбитые арки, старая пожухлая трава. Снаружи здание выедено взрывами, но внутри целое, только очень темное и грязное. Каменные плиты на лестнице шатаются под ногами, пока я бегу. Диего.
Он здесь, среди маленького сада свечей, которые зажег для меня. Идет мне навстречу. Обнимаю его и чувствую что-то не то, появилась жесткость, которой никогда не было. Его кости будто выкованы из железа. Смотрю на его похудевшее лицо, темные губы. Отросшая, непривычная мне борода доходит почти до самых глаз. Чувствую себя неловко; дотрагиваясь до него, с трудом узнаю. Он чем-то похож на те разбитые здания.
Улыбаясь, говорю, что от него чуть-чуть припахивает. Он говорит, что помылся «по-сараевски», поливая себя из лейки.
В нем появилось что-то от зверя, заключенного в клетку. Одного из тех бабуинов, что погибли в зоопарке.
Я беру его за руку, и мы отходим в угол. Дом погружен в темноту, окна забиты щитами, по стенам расходятся длинные трещины.
— Как ты можешь жить здесь…
Он вцепился в мою руку, кладет себе на лицо. Принюхивается ко мне, трется, вбирая в себя все, чего ему не хватало.
