Бурый открыл дверцу и выволок Резо из машины. Тот все еще
держался за живот. Водитель вышел следом. Резо почувствовал, что его сейчас
снова вырвет. К счастью, на этот раз брюки незнакомцев не пострадали.
— Мне нужно в туалет, — простонал Резо.
— Не здесь! — крикнул из машины высокий. — Идите во двор!
Бурый подтолкнул Резо в спину, и они прошли во внутренний
двор. Резо незаметно осмотрелся.
— Я не могу здесь, — сказал он, — мне нужно войти в подъезд.
— Там гадить будешь? — Водитель сплюнул на землю. — Ладно.
— Пошли с ним, — предложил Бурый.
— Я за ним дерьмо подбирать не должен, — разозлился
водитель. — Если тебе так хочется, то иди. Тебе же все равно платят больше, чем
мне.
— Тогда стой здесь, — кивнул Бурый. — Только никого сюда не
пускай, пока он не закончит.
Водитель молча кивнул. Резо вошел в подъезд первым, Бурый —
за ним.
— Давай, — сказал он с насмешкой. — Делай, что хочешь.
Резо глянул по сторонам. В подъезде — ни души. Резо
схватился за брюки, которые с него все время сползали, потому что в камере
отобрали ремень. Убийца стоял чуть в стороне, глядя на него с усмешкой. Резо
сделал шаг и чуть присел, словно собирался поудобнее расположиться. И вдруг
резко вскинул руки и нанес удар наручниками по физиономии своего мучителя. Тот
вскрикнул. Резо ударил второй раз, третий. Бурый упал, а Резо продолжал
молотить по ненавистному лицу, по лицу убийцы своих друзей. Через несколько
секунд он опомнился. Оглядел себя. Он был весь в брызгах крови. Бурый лежал на
полу в такой позе, что сомнений не оставалось: он не сможет подняться. Резо
склонился над ним. Неужели он убил этого мерзавца? Прислушался. Уловив слабый
стук сердца, облегченно вздохнул. Нет, он все-таки не убил негодяя, просто
разбил ему голову.
Внезапно его снова вырвало. Он отвернулся, чтобы не
испачкать раненого. Потом вытер губы. Быстро обшарил карманы Бурого, но никаких
документов не обнаружил. Правда, нашел деньги, около полутора тысяч долларов. И
снял с убийцы ремень. Так же изъял пистолет с глушителем и перочинный нож.
Теперь следовало подумать, что делать с водителем, стоявшим на улице метрах в
пяти от подъезда. Резо вытащил пистолет, надел глушитель и попытался выстрелить
в наручники. Но пуля прошла почти рядом с его ногой. Нет, так ничего не
получится. Стрелять должен кто-то другой. А на раздумья времени не было. Резо
сунул пистолет в карман и побежал к выходу. И тотчас же налетел на водителя,
молодого парня лет двадцати пяти. Водитель упал, а Резо для верности несколько
раз ударил его ногой. Потом побежал в другую сторону. На его счастье, это был
проходной двор.
— Стой! — закричал водитель, поднимаясь. — Стой!
Но Резо уже выбегал со двора. По улице проносились машины,
поднял вверх руки, хотя на них были наручники.
— Стой! — кричали за спиной.
Рядом затормозила машина, старенькие «Жигули» шестой модели.
Очевидно, водитель не приглядывался к рукам пассажира.
— Быстрее! — крикнул Резо, вваливаясь в салон. — Пожалуйста,
быстрее, в центр.
К ним подбегал водитель с пистолетом в руке, но в этот
момент «Жигули» тронулись с места. Резо оглянулся. Водитель смотрел им вслед,
но стрелять не решался, вокруг было слишком много людей.
— Все, наконец-то, — выдохнул Резо несколько минут спустя.
И тут сидевший за рулем мужчина обернулся.
— Что у вас с руками? — в испуге воскликнул он.
Рассказ четвертый
Мы сидели почти до четырех утра. Саша Лобанов —
действительно неплохой следователь и хороший парень. Но он работал в
прокуратуре уже девять лет, попал туда сразу после окончания университета. И,
конечно, это не могло не сказаться на его мышлении. Все предлагаемые им
варианты сводились в общем к простой формуле: Семен Алексеевич так или иначе
перешел кому-то дорогу, поэтому его и убрали. Но «коммерческие варианты»
исключались полностью — у покойного не было никаких коммерческих интересов, об
этом знали все. А другие варианты, то есть связанные с его служебной
деятельностью, могли расследовать только служба охраны и ФСБ.
Тем не менее Саша добросовестно прорабатывал различные
варианты и разрабатывал план совместных мероприятий на следующий день.
Результаты вскрытия мы получили той же ночью. И ничего неожиданного не
обнаружилось. В Семена Алексеевича стреляли четыре раза. Из трех первых
выстрелов два оказались смертельными. Четвертый, контрольный, производился уже
в покойника.
Уехал я из прокуратуры с тяжелым сердцем. Лишь оказавшись
дома, я вспомнил об Игоре. Но звонить в пятом часу утра и узнавать, как он
добрался… Некорректно, да и глупо. Представляю, что подумала бы Алена. Решила
бы, что я просто издеваюсь над ней. Теперь, после смерти Семена Алексеевича,
мне никто не мог помочь.
Предстояло срочно найти деньги и вытащить Алену с сыном в
Германию, где врачи займутся сердцем Игоря. Как все это глупо… Сердце
маленького мальчика уже начинает давать сбои. Глупо и страшно. А собственно,
какая нам разница, когда у нас начинает болеть сердце?
Я полез под душ, чтобы хоть немного прийти в себя.
Действительно — какая разница? Мы все равно обречены. Не понимаю, почему люди
не бегают по улицам и не воют от ужаса. Словно кто-то всемогущий и безжалостный
приговорил всех живущих на земле к смертной казни. Разве принципиально, когда
именно случится эта смертная казнь? Все равно мы все приговоренные. Разница
лишь в сроках. У одних срок этот наступит через день — например, взорвется в
воздухе самолет. У других — через неделю, когда случится замлетрясение или
очередная война в какой-нибудь «горячей точке» мира. У третьих — через год, эти
будут умирать в мучениях от онкологической гадости, пожирающей человека
изнутри. А некоторым повезет, и они умрут еще через несколько лет от сердечной
недостаточности.
Чем больше я думал, тем более убеждался в том, что самая
приличная смерть — смерть от СПИДа. Так хоть знаешь, какое именно преступление
ты совершил и почему получил такой суровый приговор. Преступление, правда,
выражено в форме греха, но это может являться хоть каким-то утешением для
приговоренного. А для всех остальных? Очевидно, у нас в мозгу срабатывает
какая-то пружина, заставляющая нас есть, пить, любить, гадить, убивать себе
подобных и даже наслаждаться какими-то мелкими радостями, забывая о приговоре. Но
приговор существует, он выносится нам в момент рождения, и никакая высшая
апелляционная инстанция не сможет его отменить. Когда мне было
четырнадцать-пятнадцать лет, я об этом много думал. Мне казалось, это ужасно: в
один прекрасный день я умру и ничего больше не увижу, ничего не услышу, ни с
кем не поговорю. Просто усну и никогда не проснусь. Ужасно. Потом я понял, что
и спать не буду, а провалюсь в какую-то темную бездну. Может, поэтому я так
боялся засыпать в подростковом возрасте.
