— Успокойся, — сказала Алена, выходя из машины. Она, видимо,
поняла мое состояние. Ведь если разобраться, у меня, кроме них, никого не было.
Ну, может, еще Виталик. И больше никого — на всем белом свете. Знакомых много,
есть даже такие, которых по привычке называю друзьями. Есть женщина, с которой
я встречаюсь последний год. Но по-настоящему близких людей у меня не так много,
это я отчетливо понял именно в тот момент у машины.
— Что случилось? — спрашиваю я, а на мне уже лица нет.
Только белая маска.
— Игорь заболел, — коротко ответила Алена. Вообще она стала
какой-то другой. Или я раньше ее не видел. Более четкая, более собранная, что
ли. Почему я раньше не замечал, что она выросла? Мы ведь поженились, когда ей
еще двадцати не было.
— Как это заболел, — не понял я, — чем заболел? Почему он
дома? Где вы были? Откуда ты мне звонила?
— Нам показали результаты анализов, — твердо сказала она. —
У него… — Она отвернулась, кажется, всхипнула. Но сразу взяла себя в руки.
Господи, неужели должна была случиться такая трагедия, чтобы она из истеричной
бабы превратилась в настоящую женщину? — У него… — Она снова не смогла найти
подходящего слова. — В общем, его нужно срочно на Полное обследование. Очень
срочно. Врачи считают, что ему можно помочь, если все сделать достаточно
быстро. У него непорядок с сердцем.
Она ответила на все мои вопросы. Почти на все.
— Где Игорь? — спросил я.
— Дома, наверху, — она кивнула головой. Забыл сказать, что,
пока мы говорили, Андрей отошел в сторону. Да, очень хороший парень, хотя и
рыжий. Почему Алене понравился рыжий? Хотя я тоже не очень черноволосый. Волосы
у меня русые, сейчас больше седые. Ну мне и лет побольше, чем Андрею.
— У него плохо? — спрашиваю я, чтобы больше не говорить на
эту тему.
Она кивает головой и снова молчит. Черт возьми, я даже не
думал, что она может так измениться. И всего за несколько лет. Она отвернулась
в сторону, наверное, пыталась собраться с мыслями. К нам подошел Андрей.
— Мы уже все решили, — твердо сказал он, — мы продадим нашу
квартиру и переедем к моей маме. На эти деньги мальчика можно повезти за
границу. Они говорят — лучше в Германию или в Швейцарию. Можно в Израиль,
сейчас там много хороших врачей, у меня немало друзей уехали туда.
— Как это квартиру? — спрашиваю я, ничего не понимая. — Ты
будешь продавать квартиру? Вы переедете к маме?
— Вообще-то это твоя квартира, — смущенно говорит Андрей, —
если ты не будешь возражать, конечно.
Он хочет продать квартиру, в которой живет, в которой успел
сделать ремонт, поменять всю мебель, прожить с женой несколько лет. И в которой
родилась их девочка. Продать, чтобы спасти моего сына. Представляете, каким
подлецом я окажусь, если вдруг начну отказываться.
— Но почему продать? — все еще не понимаю я.
— Обследование очень дорогое. А если назначат полный курс
лечения, это вообще большие деньги, — тихо проговорил Андрей. — Ты не думай, я
все свои сбережения отдам. Машину продам. Но у меня много нет, ты ведь знаешь,
мы все в ремонт ухнули. И мебель новую купили.
— У вас ведь трехкомнатная квартира, — машинально говорю я,
— много не дадут.
— У нас четырехкомнатная, — возражает Андрей, — хорошая
квартира. Я ведь тебе объяснил, что все деньги на ремонт ушли. Помнишь Варвару
Николаевну, вашу соседку? Мы ее двухкомнатную квартиру у сына купили, когда она
умерла. А потом из двух квартир сделали одну.
— Кто купил? — спрашиваю я, все еще ничего не соображая.
— Мы купили, — он даже в этот момент не говорил, что это он
купил. Как он мог купить квартиру? Откуда у врача, пусть даже такого опытного,
как Андрей, могло появиться столько денег?
— Я дачу свою продал, чтобы купить их квартиру, — поясняет
он, словно извиняясь. И он еще спрашивает моего разрешения!
— Подожди, — говорю я решительно, — почему ты должен что-то
продавать? Продам я. У меня большая квартира. За мои две комнаты дадут больше,
чем за ваши четыре. У меня в центре, в самом центре. Да еще в таком здании. За
нее столько денег дадут, что я пять квартир купить смогу, — говорю и понимаю,
что ничего не выйдет. Никто мне не разрешит продавать квартиру в таком доме.
Это ведь почти что ведомственная квартира. И получил я ее недавно. Если даже
плюну на все и продам, то нужно уходить с работы. Да еще могут действительно не
разрешить. Я ведь ее даже не приватизировал.
— Нет, — говорит Алена, поворачиваясь к нам, — ничего ты
продавать не будешь. Мы уже все решили. И вообще, я позвонила тебе, чтобы ты
все знал. Андрей настоял, чтобы я позвонила и сказала тебе все. А помощь твоя
нам не нужна.
Опять она стала превращаться в стерву, которую я так
ненавидел.
— Подожди, — говорю я, чувствуя, как начинаю звереть, — при
чем тут моя помощь? Я обязан помочь своему сыну. И никто тебя не спрашивает. Ты
вообще помолчи, пока мужчины говорят.
— Вот видишь, — говорит она, обращаясь к Андрею, — я же тебе
говорила, что ничего ему не нужно рассказывать.
— В общем, так, — я действительно начинал заводиться, —
сейчас я иду к сыну и забираю его на сегодняшний день. А завтра мы с Андреем
будем думать, что нам дальше делать. Что бы ты сейчас мне ни сказала, я все
равно сделаю по-своему. Ты меня поняла?
Она, видимо, поняла. Она знала этот мой взгляд, когда я
начинал звереть. Я вообще-то был человеком терпеливым, но, когда она меня
заводила на полную катушку, я срывался с цепи и начинал все крушить. Говорят,
что в этом виноват мой знак. Знак Овена. Знак барана, упрямого и злого. Еще
говорят, что они очень работоспособные и талантливые. Насчет первого, наверное,
правильно, а вот насчет второго… У меня никаких особых талантов не проявлялось.
Нельзя же считать первый разряд по шахматам особым достижением.
Она замолчала, так ничего мне и не сказав. Только когда я
пошел к подъезду, она вдруг громко сказала, как будто я был полным идиотом:
— Не говори ему ничего. Он ничего не знает. Вот почему я с
ней развелся. Неужели она думает, что я такая бесчувственная скотина? И прямо
сразу начну обсуждать с ребенком эту тему? Я ничего не ответил, вошел в подъезд
и направился к лифту.
Я этот день на всю жизнь запомнил. Потом у меня много
тяжелых дней было. Очень тяжелых. И вообще все началось именно в этот день. Но
первый день я запомнил из-за сына. На службу я даже не вернулся. Позвонил
Семену Алексеевичу, что-то промямлил. И весь день провел с сыном. Я смотрел на
него и замечал сходство со мной, двенадцатилетним. Я видел, как он смеялся, как
хмурился, видел, как он разговаривал. Я следил за ним и понимал, что могу его
потерять. Наверно, в какой-то момент он уловил мой взгляд и, удивленно
посмотрев на меня, вдруг очень тихо сказал:
