– Ты должна, Изабелла, У тебя нет выбора. Они сведут
тебя с ума, если ты останешься здесь. Уезжай. На шесть месяцев, на год. Мы все
продумаем и будем поддерживать связь. Ты сможешь давать мне указания,
инструкции, все, что угодно, только не оставайся здесь. Ради Бога, не оставайся
здесь. Я не переживу, если... – он уронил голову на руки и заплакал, – если
что-нибудь случится с Алессандро или с тобой. – Он посмотрел на нее, а из его
голубых глаз все еще текли слезы. – Ты мне как сестра. Амадео был моим лучшим
другом. Ради Бога. Уезжай. Ты могла бы поехать в Париж.
– Но что мне там делать? Там больше никого нет. Ни
дедушки, ни родителей. И если эти люди могут сделать это со мной здесь, то им
ничего не стоит совершить это и во Франции. Почему бы мне не найти уединенное
место здесь, в провинции, может быть, неподалеку от Рима? Если никто не будет
знать, где я, то нет никакой разницы.
Но теперь Бернардо уже сердито посмотрел на нее:
– Не начинай играть в старые игры. Убирайся, черт
подери! Сейчас же! Поезжай куда-нибудь. Куда угодно. Но только не в предместье
Рима, не в Милан и не во Флоренцию. Убирайся к черту на рога!
– Что ты предлагаешь? Нью-Йорк? – произнесла она с
сарказмом. Потом вдруг замолчала, размышляя, а Бернардо наблюдал за ней,
надеясь и моля Бога. Она молча кивнула в знак согласия, трезво посмотрела на
него, а затем медленно встала с постели и пошла к телефону.
– Что ты делаешь?
Ее взгляд говорил, что ее не победили, что она не сдалась.
Что еще остается надежда. Она не исчезнет на год. Она не позволит им прогнать
ее из родного дома, отлучить от работы. Но она уедет. На некоторое время. Если
это можно будет устроить. Ее глаза снова заблестели, когда она взяла трубку.
Глава 8
Высокая стройная блондинка с челкой, закрывающей один глаз,
сидела в маленькой ярко-желтой комнате, печатая на машинке. У ее ног спал
маленький коричневый кокер-спаниель, а вокруг было множество книг, цветов в
горшках и горы бумаг. Семь или восемь пустых кофейных чашек, проверенные
собакой, лежали перевернутыми, а на окне был приклеен плакат с видом
Сан-Франциско. Она называла его своим видом. Вероятно, это был кабинет
писательницы. Вставленные в рамки обложки ее последних пяти книг косо висели на
противоположной стене среди так же криво развешанных фотографий яхты у причала
в Монте-Карло, двух детей на пляже в Гонолулу, президента, принца и ребенка.
Все они имели отношение к ее публикациям, любовникам или друзьям, за
исключением ребенка, который был ее собственным. Дата на фотографии говорила о
том, что она сделана пять лет назад.
Спаниель лениво пошевелился, наслаждаясь теплом нью-йоркской
квартиры, и женщина за пишущей машинкой вытянула босые ноги и наклонилась
погладить собаку.
– Подожди, Эшли. Я почти закончила. – Она схватила
черную ручку и сделала несколько поспешных исправлений длинной изящной рукой
без колец. В ее голосе явно слышался южный акцент жительницы Саванны. Этот
голос напоминал о плантациях и званых вечерах, элегантных гостиных южан. Это
был голос представительницы знатного рода. Леди. – Черт возьми! – Она вновь
схватила ручку, вычеркнула половину страницы и стала неистово шарить по полу в
поисках двух страниц, написанных час назад. Они где-то лежали: отпечатанные,
переделанные и исправленные. Она переделывала книгу.
В тридцать лет ее фигура оставалась такой же, как в
девятнадцать, когда она приехала в Нью-Йорк, чтобы стать манекенщицей, вопреки
яростным протестам семьи. Она продержалась на этой работе год, ненавидя ее, но
не признаваясь в этом никому, кроме своей любимой соседки по комнате,
приехавшей из Рима, чтобы изучать американский дизайн. Как и Наташа, Изабелла
приехала в Нью-Йорк на год. Но Наташа взяла в колледже академический отпуск на
год, чтобы попытаться пожить самостоятельно. Это было совсем не то, чего хотели
для нее родители. Выходцы из богатой южной аристократической семьи, но почти
обнищавшие, они хотели, чтобы она окончила школу и вышла замуж за милого
мальчика-южанина, чего вовсе не желала Наташа.
Единственное, чего ей хотелось в девятнадцать лет, это
вырваться с Юга, попасть в Нью-Йорк, зарабатывать деньги и быть свободной.
Она действительно сделала деньги, работая манекенщицей, а
затем журналисткой, не связанной с определенной редакцией. Она даже некоторое
время была свободной. Пока не встретила Джона Уолкера, театрального критика, и
не вышла за него замуж. Через год у них родился ребенок, а еще через год они
развелись. Все, что у нее осталось, это великолепная фигура, потрясающая
внешность, талант писательницы и пятнадцатимесячный ребенок. А пять лет спустя
она написала пять романов и два киносценария и стала звездой в литературном
мире.
Она переехала в большую удобную квартиру на Парк-авеню,
устроила сына в частную школу, наняла экономку, выгодно вложила деньги. Добавив
успех к своей красоте, Наташа добилась всего.
– Миссис Уолкер? – Раздался тихий стук в дверь.
– Не сейчас, Хэтти. Я работаю. – Наташа отбросила
упавшие на глаза длинные светлые волосы и снова принялась рыться в ворохе
бумаг.
– Вам звонят. Думаю, это важно.
– Уверена, что нет.
– Но сказали, что звонят из Рима.
Дверь распахнулась прежде, чем Хэтти успела добавить хоть
слово. В уговорах больше не было необходимости. Наташа как была босиком быстро
пробежала по ярко-желтому полу через кухню к телефону. Узкие джинсы плотно
облегали ее длинные стройные ноги и соблазнительно обрисовывали бедра, а
мужская рубашка была завязана узлом под небольшой грудью.
– Почему ты не сказала, что звонят из Рима? – Она
укоризненно посмотрела на негритянку с мягкими вьющимися седыми волосами, а
потом быстро улыбнулась ей. – Не волнуйся. Я знаю, какой несносной бываю, когда
работаю. Только не входи туда. Никаких чистых кофейных чашек, ни поливки
цветов, ничего. Мне нужен беспорядок.
Хэтти притворно нахмурилась, слушая знакомую тираду, и
исчезла в направлении спален, пройдя через светлый, залитый солнцем холл, а
Наташа схватила телефонную трубку:
– Алло?
– Синьора Наташа Уолкер?
– Да. – Вам звонят из Рима. Минутку, пожалуйста.
Наташа сидела очень тихо и ждала. Она не разговаривала с
Изабеллой с тех пор, как узнала о постигшем ее несчастье. Она собиралась лететь
в Рим на похороны. Но Изабелла не захотела. Она попросила ее подождать. Наташа
писала и ждала, но впервые за одиннадцать лет их дружбы не получала ни ответов,
ни известий. Никогда еще, с тех пор как Изабелла покинула квартиру, в которой
они прожили целый год, и вернулась в Рим, Наташа не чувствовала себя настолько
отрезанной от подруги. Тогда она тоже не писала в течение первых нескольких
месяцев, но из-за того, что была слишком занята дизайном, а потом по уши
влюбилась. Ах, как она была влюблена! Наташа до сих пор помнила строчки ее
писем: «... и он великолепен... и я люблю его... какой красивый... такой
высокий блондин, и я буду работать на него в «Сан-Грегорио», занимаясь
настоящей высокой модой...» Радость и возбуждение не проходили все эти годы.
Для этой пары медовый месяц длился вечно. И вдруг его не стало. Наташа
окаменела от ужаса, когда услышала сообщение в шестичасовом выпуске новостей.
