Я впала в какое-то странное состояние. Сердце пыталось одновременно подняться и опуститься. А может, меня вновь затошнило.
– Послушай, – начал он, – я... ты уж меня извини за прошлую ночь.
– Не за что тебе извиняться, – бросила я, протискиваясь мимо него и открывая дверь. – Что привело тебя сюда?
Он вошел в квартиру, не отрывая глаз от шнурков, не вынимая рук из карманов.
– В общем-то заехал по пути в Балтимор.
– Как мило с твоей стороны. – Я сурово глянула на Нифкина, надеясь, что он перестанет тянуться к Брюсу и вилять хвостом.
– Я хотел с тобой поговорить.
– Как мило с твоей стороны, – повторила я.
– Я собирался с тобой поговорить. Хотел сказать тебе до того, как ты об этом прочтешь.
– Потрясающе. Теперь я это услышу от автора, а потом еще и прочту? И где же?
– В «Мокси», – ответил он.
– Знаешь, «Мокси» не занимает первые строчки в списке изданий, которые я читаю. Я и так умею делать качественный отсос. Надеюсь, ты об этом помнишь.
Он глубоко вздохнул, и я уже знала, что за этим последует, что он сейчас скажет, как по перемене давления узнаешь о приближении грозы.
– Я хотел тебе сказать, что встречаюсь с женщиной.
– Неужели? То есть ты не всю прошлую ночь пролежал с закрытыми глазами?
Он не рассмеялся.
– Как ее зовут?
– Кэнни.
– Я никогда не поверю, что ты нашел еще одну девушку по имени Кэнни. А теперь говори мне. Давай. Возраст? Звание? Личный номер? – Я спрашивала шутливым тоном, только голос доносился откуда-то издалека.
– Ей тридцать один год... она воспитательница в детском саду. У нее тоже есть собака.
– Это здорово, – саркастически бросила я. – Готова спорить, у нас вообще много общего. Попробую угадать. У нее наверняка есть грудь! И волосы!
– Кэнни...
В голову ничего не приходило, кроме одного:
– И где она училась?
– Э... «Монклер стейт».
Круто. Старше, беднее, более зависимая, менее образованная. Мне не терпелось спросить, блондинка ли она, лишь для того, чтобы получить полный набор клише.
– Ты ее любишь? – вместо этого пробормотала я.
– Кэнни...
– Не важно. Извини. Я не имею права спрашивать тебя об этом. – А потом, прежде чем я успела остановить себя, у меня вырвалось: – Ты говорил ей обо мне?
Он кивнул:
– Разумеется.
– И что ты говорил? – Тут в голове сверкнула ужасная мысль. – а о моей матери ты ей говорил?
Он кивнул в недоумении.
– А что? Что тут такого особенного?
Я закрыла глаза, передо мной возникли Брюс и его новая пассия, лежащие на широкой теплой постели. Он нежно обнимает ее и выбалтывает мои семейные секреты. «Ее мать розовая, знаешь ли», – говорит он, а девица понимающе, сочувственно, профессионально (воспитательниц детского сада этому учат) кивает, думая о том, какой же я, должно быть, выродок.
Из спальни донеслись хрипы.
– Извини, – пробормотала я и бросилась в спальню, где Нифкина рвало только что сожранным полиэтиленовым пакетом.
Я убрала блевотину и вернулась в гостиную. Брюс стоял перед диваном. Не сел, ни к чему не прикоснулся. Я видела, что ему отчаянно хочется вернуться к своему автомобилю, сесть за руль, включить Спрингстина... уехать от меня.
– Ты в порядке?
Я глубоко вдохнула. «Как бы я хотела, чтобы ты вернулся ко мне, – подумала я. – Чтобы мне не пришлось все это выслушивать. Чтобы мы не порывали друг с другом. Чтобы мы никогда не встречались».
– Все, отлично. Я рада за тебя. Мы оба замолчали.
– Я надеюсь, мы сможем остаться друзьями, – первым заговорил Брюс.
– Я так не думаю! – отрезала я.
– Ну... – Он замолчал, и я знала, что больше ему сказать нечего, а услышать он хочет только одно.
Я пошла ему навстречу.
– Прощай, Брюс, – сказала я, открыла дверь и постояла у порога, дожидаясь, пока он уйдет.
Потом наступил понедельник, и я вернулась на работу, ничего не соображающая, совершенно отупевшая. Уселась за стол, принялась за почту, в основном это были жалобы сердитых стариков, к ним прибавились письма поклонников Говарда Стерна
[37]
, которым не понравилась моя рецензия на его последнюю передачу. Я раздумывала, не составить ли мне стандартное письмо семнадцати мужчинам, которые обвинили меня в том, что я уродливая, старая и завидую Говарду Стерну, когда к моему столу подгребла Габби.
– Как интервью с Макси Как-ее-там? – спросила она.
– Все отлично. – Я ей ослепительно улыбнулась. Брови Габби взлетели вверх.
– Мне тут сказали, что она не стала давать интервью газетчикам. Только для телевидения.
– Все в порядке, можешь не волноваться.
Но Габби заволновалась. Очень заволновалась. Должно быть, она решила посвятить Макси львиную долю завтрашней колонки, чтобы унизить меня, и теперь ей предстояло срочно заполнять образовавшуюся дыру. А вот с заполнением дыр у Габби получалось не очень.
– Так ты... говорила с ней?
– Около часа, – ответила я. – Узнала столько интересного. Действительно интересного. Мы отлично поладили. Я думаю... – я выдержала театральную паузу, чтобы продлить пытку, – я думаю, мы даже можем подружиться.
У Габби отвалилась челюсть. Я буквально читала ее мысли: она прикидывала, стоит ли поинтересоваться, не упоминал ли кто о ее намеченном телефонном интервью с Макси, или надеяться, что я об этом никогда не узнаю.
– Спасибо, что спросила. – Я вновь обаятельно улыбнулась. – Как хорошо, что ты беспокоишься обо мне. Можно подумать... что ты прямо-таки мой босс! – Я отодвинула стул, вскочила, величественно прошла мимо нее, с прямой спиной, развернув плечи. Направилась в туалет, где меня вырвало. Опять.
Вернувшись к столу, я обшаривала ящики в поисках жевательной резинки или мятной подушечки, когда зазвонил телефон.
– Отдел культуры, Кэндейс Шапиро, – механически ответила я. Кнопки, визитные карточки, скрепки трех размеров, но ничего нужного. «История моей жизни», – подумала я.
– Кэндейс, это доктор Крушелевски из Филадельфийского университета, – услышала я знакомый бас.
– О, привет. Что случилось? – Я оставила ящики в покое и принялась копаться в сумочке, хотя вроде бы уже проверила ее содержимое.
– Мне нужно кое-что с вами обсудить. Я сразу насторожилась.
– Что?
