— А в таком. Странный он у вас какой–то. Вернее, не странный. Он вообще никакой. В промежутке где–то между лохом–ботаником да нормальным пацаном завис. Ни вашим, ни нашим…
Она не нашлась даже, что и ответить ему на этот выпад в Никиткину сторону. Не нашлась, потому что сама, наверное, так же иногда с обидой думала о брате. Ей тоже казалось порой, что Никитка именно «завис» в какой–то человеческой неопределенности. Сложил ручки–ножки безвольно и плавает в ней, как биологическая простейшая инфузория–туфелька. Точнее и не скажешь. Причем завис по доброй своей воле, сам выбрал для себя непонятное это состояние. Ну ладно бы в какую гуманитарно–лирическую науку пошел - умом да интеллектом его наследственность не обидела, гены эти папины из него с детства прямо потоком перли. А в отрочестве и стихи, бывало, пописывал. Не плохие, между прочим. Отец его хвалил… А после школы рванул почему–то на биофак – с чего бы? Как теперь он этот биофак к жизни–то приспособит? Ни то, ни сё…И делового человека из Никитки тоже не получится - ленив для этого слишком. И хватки никакой. Вот и обидно получается – умный же парень–то! И фамилии известной - не слесаря Семенова сын…Но и не выродок, по крайней мере! И вообще… Если уж на то пошло, не Игорю, слесаря Семенова сыну, о наследнике профессора Званцева рассуждать…
— Он не выродок, Игорь! Не смей так о моем брате, слышишь? Не смей… — тихо проговорила Ольга, вытирая набежавшие снова слезы тыльной стороной ладоней.
— Ой, да больно надо! – фыркнул раздраженно Игорь. — А только обидно, знаешь… Он задницу свою лишний раз поднять не может, чтоб что–то для самого себя же сделать, а половину ему отдай и не греши? Так, что ли, получается? Я, значит, буду тут монстром этаким, вашей мамы главным обидчиком, а он половину ни за что ни про что отхапает? Нет уж, и трети с него многовато будет! Обойдется! А нам с тобой на ноги подниматься как–то надо!
— А как ты на ноги собрался подниматься, интересно? Только за счет моего наследства?
Что, других мотиваций у тебя не имеется?
Игорь сердито отдернул руки от ее плеч и даже встряхнул ими слегка, будто пожалел о предыдущем своем сердечно–снисходительном жесте. Подойдя к окну, постоял минуту молча, перекатываясь с пятки на носок, потом бросил небрежно через плечо, будто сплюнул:
— Не забывай, милая, что здесь ты пока на моей территории живешь! Поняла? И, заметь, просто так живешь, без скидок на мотивации там всякие. Или ты против? Так ты только намекни - быстренько соскочишь с моей фамилии! Хочешь?
— Нет, не хочу.
— Ну так и молчи!
— А я и молчу…
«Господи, нашел чем гордиться – фамилией своей. Было бы чем…», — с тоской подумала Ольга, всхлипывая тяжело и утирая последние слезы. – « Вот оно, противное плебейское чванство…»
Вслух она этих ужасных слов, конечно же, не произнесла. Еще чего – против ветра плевать… Да и особой злобы у нее на мужа тоже не было по поводу этого самого чванства. Она где–то и понимала его даже. Выползти в этот мир из занюханной окраинной пятиэтажки, будучи при этом еще и сыном слесаря, да попасть сразу в престижный политехнический – этот факт Игоревой биографии уже сам по себе вызывал некоторое уважение! Без репетиторов, без блатных звонков в приемную комиссию, сразу на бюджетное место… Игорь тогда еще, в институте, именно этим ей и понравился – жестким напором своим. И еще - не знающей никаких сопливых сомнений наглостью, которая открыто в глаза смотрит, а не выглядывает из кармана тихой фигой. Почему–то она решила, что и в жизни он вот так же всего добьется – напролом через нее пойдет. Она же не знала тогда, что под гусеницами этими сама и окажется…
Да и вообще, как позже уже выяснилось, времена наглого «пролома» ушли сами собой в небытие. Потому что «пролома» этого в таких, как Игорь, было сколько угодно, а вот чего–то более важного не хватало. Не в жилу нынче стало нагло и напролом идти. Другие все это хозяйство формы приняло, более нежные. Вышли из моды жесткие орлиные взгляды да бычьи твердые шеи, пришли им на смену дорогие элегантные костюмы–галстуки, манеры утонченные… Да и ребятки - «не слесаревы» дети - понаехали обратно из своих «Гарвардов» да «Кембриджей»», свои порядки устанавливать начали. Но оглядываться назад было уже поздно. Что теперь поделаешь – придется с тем жить, кого сама выбрала. Как пелось когда–то, « я тебя слепила из того, что было…»
Постояв еще у окна, Игорь вдруг развернулся, быстро вышел из кухни. Пошуршав недолго в комнате, а затем и в прихожей, заглянул к ней, проговорил резко:
— Ты долго тут действительно не рассиживайся, Оль! Давай собирайся и дуй к матери! И смотри, чтоб никакого трагического спектакля она потом перед соседями не устроила! Чтоб все тихо–мирно обошлось. А то знаю я ее. Такое может выдать…
— Не бойся, Игорь. Ничего она уже не может. С тех пор, как отца похоронили, она и пары лишних слов не сказала. А теперь и подавно не скажет. Человек, когда его жизнь окончательно добивает, помалкивает больше, не сопротивляется уже. Так что не бойся…
— Ой, хватит! Опять начинаешь? Сама себя изводишь только! Проблема выеденного яйца не стоит, а ты развела тут шекспировскую трагедию…Тоже мне, артистка народная…
Он развернулся резко и вышел, громко хлопнув дверью. Ольга вздрогнула нервно, снова прижала руки к лицу. Сильно так прижала, запрокинув назад голову, будто и впрямь как артистка какая из телевизионного слезливого сериала. По крайней мере, ей самой так показалось. И тут же неловко стало за свой мелодраматический жест, будто увидела себя со стороны. Тем более, что без Игоря как–то больше и не плакалось. Наоборот, полезли в голову рваными обрывками назойливо–оптимистические дурные мысли, похожие на пионерские лозунги. Вроде того, что «…надо пройти через все, чтоб чего–то в жизни добиться…» Только звучали они не по–пионерски оптимистично, а тоскливо как–то. А главное, слово–то какое противное в голову пришло – добиться! Как будто для этого добить кого–то нужно…
Ольга медленно поднялась со стула, подошла к окну, оперлась горячим лбом о стекло. Вот нельзя ей плакать совсем. После слез всегда такая тоска приходит… И поэтому надо не плакать, а надо жить! Жить! Не в серой толпе жить, а нормально жить! Жить, как она хочет! То есть все для себя основательно имея, как личность полностью состоявшись и гордо перед этой серой толпой блистая. Может, несколько и самоуверенно это звучит, но только так, и никак иначе. А с тоской всегда справиться можно, были бы деньги… Господи, и опять деньги… Замкнутый круг какой с этими деньгами…
Всхлипнув горько, она снова дала волю слезам, вцепившись зубами в судорожно сжатый кулак. Знакомый с детства жест, кстати. Жест одиночества. Точно так же и мама пихала в зубы кулак, когда плакала тогда, в машине, в темных ночных переулках, боясь разрыдаться слишком громко…
9
Ближе к обеду за воротами дома коротко гукнула машина Олега, и Анюта, схватив на руки Сонечку, понеслась встречать приехавшего за ней из города мужа. Ловко справившись с замком, приоткрыла квадратные деревянные полотна и, одарив Олега широчайшей улыбкой, потянула их на себя, давая ему дорогу во двор. Он снова нажал на клаксон, приветствуя жену и дочь, махнул коротко рукой – отойдите в сторонку, мол… Сонечка, увидев отца, тоже радостно затрепыхалась в Анютиных руках, завертелась направо–налево плотненьким своим тельцем. Заехав во двор, Олег выскочил быстренько из машины, потянул руки к дочери, сграбастал бережно, загукал–заворковал с ней ласково.
